КАК УХОДИЛИ ИЗВЕСТНЫЕ ЛЮДИ
Валентин Григорьевич Распутин пережил жену всего на три года. В последние полгода проходил лечение от онкологического заболевания в Иркутске и в Москве.
Умер, не приходя в сознание (последние часы жизни был в коме) в одной из московских клиник, в которую был госпитализирован 12 марта, 14 марта 2015 года.
Не дожил до своего 78-го дня рождения несколько часов. Но земляки считают, что он умер в собственный день рождения – в его родном селе Аталанка Усть-Удинского района Иркутской области уже наступило 15-е число.
Митрополит Иркутский и Ангарский Вадим в женской православной гимназии совершил литию по Валентину Григорьевичу Распутину. 15 марта; по его благословению, молитвы о упокоении – читались во всех храма Иркутской епархии.
17 марта в храме Христа Спасителя прошла церемония прощания.
18 марта патриарх Московский и всея Руси Кирилл совершил отпевание.
Валентина Григорьевича Распутина похоронили 19 марта в некрополе Знаменского монастыря, в Иркутске.
Проводить его в последний путь пришло много земляков.
Памятник на могиле создан художником Иваном Дмитриевичем Шаховским и скульптором Еленой Владимировной Мунц – по решению семьи, в виде православного креста. Проектировался и изготавливался в Москве, все этапы работ согласовывались с Иркутской епархией Русской православной церкви.
Освящение памятника совершено 26 сентября 2016 года митрополитом Иркутским и Ангарским Вадимом (Лазебным) и приурочено к дням празднования русской духовности и культуры «Сияние России» – в 1993 году именно Валентин Григорьевич предложил организовать их.
Писатель, публицист Валентин Григорьевич Распутин родился 15 марта 1937, умер 14 марта 2015 года.
Основатель и самый яркий автор направления русской литературы 1950–1980-х годов, получившего название «деревенская проза» – оно связано с обращением к традиционным ценностям в изображении современной деревенской жизни. Автор множества статей, посвящённых литературе, сохранению русской культуры, искусству, экологии, сохранению озера Байкал.
Повести, рассказы, очерки, статьи В. Г. Распутина переведены на 40 языков мира; поставлены в театрах России, экранизированы.
Наиболее известны: повести «Деньги для Марии» (1967), «Последний срок» (1970), «Живи и помни» (1974), «Прощание с Матёрой» (1976), «Дочь Ивана, мать Ивана» (2003); рассказы «Встреча» (1965), «Рудольфио» (1966), «Василий и Василиса» (1967), «Уроки французского» (1973), «Век живи – век люби» (1981), «Наташа» (1981), «Что передать вороне?» (1981); книга очерков «Сибирь, Сибирь…» (1991).
Писатель, поэт Владимир Алексеевич Солоухин писал:
«Распутина можно считать и счастливым, и несчастливейшим Счастливейшим потому, что, одарённый огромным литературным талантом, а также целеустремлённым сибирским, воистину железным характером, он вошёл в литературу как бы без видимых усилий. Шагая по ступеням своих повестей (одна лучше и выше другой), он стал виден со всех концов света: к нему пришла мировая известность. Сколько раз приходилось замечать, как после опубликования произведения или книжки стихов литератор мельтешит, суетится, рассылает десятками экземпляры своей книжки критикам, в редакции газет, звонит по телефону, чтобы хоть словечко написали где-нибудь о его книжке. Не спрашивал, но убеждён, что Валентин Распутин не сделал за всю жизнь ни одного такого звонка. Всё пришло к нему само, как и его – повторим – огромное литературное дарование. Для Распутина его повести и есть его поведение, а его поведение – это его повести. Ну прибавим сюда: ещё его блестящие очерки, статьи, общественные устные выступления. Ничего лишнего, пустопорожнего, мелкотравчатого. Всё в цель, в точку, в дело и ради дела. А дело выпало горькое, трудное. Потому и несчастливейший. Велико ли счастье смотреть почти беспомощно, как терзается родная мать, а потом отдавать ей последний поклон и последнее целование? Таких писателей, как Валентин Распутин, таких своих сыновей народ и рождает для того, чтобы не забыть своего прошлого, трезво оценить настоящее и не потерять надежды на будущее».
Живи и помни
(отрывок)
…Она легла рано и тут же, несмотря на возню Надькиных ребятишек, уснула лёгким и скорбным сном. Точно в загаданное мгновение будто кто подтолкнул её – она очнулась. Чувствовала она себя отдохнувшей и бодрой, в голове установился покой. Настёна не знала, сколько прошло ночи – ходики на заборке, обвиснув гирькой, молчали, – но почему-то верила, что не опоздала, что её не успели опередить. Оделась не таясь и так же не таясь вышла, плотно притворив за собой дверь. Когда не скрываешься, не прячешься, получается удачней, а удача на этот раз была ей необходима позарез.
Только сейчас Настёна заметила, что за день худо-бедно прояснило и теперь на небе мигали, пробиваясь, звёздочки. Ночь была тихая, потёмистая, но в ровном бедном свете виделось всё же достаточно хорошо, а на Ангаре, в длинном просторном коридоре, и того лучше. Настёна сняла с берега лодку, оттолкнула и сразу взялась за лопашны. Надо успеть, надо предупредить мужика. Надо попрощаться. Навсегда, до других ли времён – неизвестно.
Стыдно… почему так истошно стыдно и перед Андреем, и перед людьми, и перед собой? Где набрала она вины для такого стыда?
До чего легко, способно жить в счастливые дни и до чего горько, окаянно в дни несчастные! Почему не дано человеку запасать впрок одно, чтобы смягчать затем тяжесть другого? Почему между тем и другим всегда пропасть? Где ты был, человек, какими игрушками ты играл, когда назначали тебе судьбу? Зачем ты с ней согласился? Зачем ты, не задумавшись, дал отсекать себе крылья именно тогда, когда они больше всего необходимы, когда требуется не ползком, а летом убегать от беды?
Настёна гребла и с покорным, смирившимся чувством соглашалась с тем, что происходило: так, видно, надо, это она и заслужила… Доверь непутёвому человеку после одной его жизни вторую, все равно не научится жить. До чего тихо, спокойно в небе. А вчерашней ночью было жутко; боязно, когда глаза совсем ничего не различают в темноте, мерещится, что вот-вот что-то случится. Правду ли говорят, что звезды со своей вышины видят под собой задолго вперёд? Где они её, Настёну, разглядели за этой ночью, что они чуют?
Слабенькие сегодня звёздочки – куда им задолго?
Она гребла, смутившись непривычными и непосильными, праздными мыслями, удивляясь, что душа тщится отвечать им.
На душе от чего-то было тоже празднично и грустно, как от протяжной старинной песни, когда слушаешь и теряешься, чьи это голоса – тех, кто живёт сейчас, или кто жил сто, двести лет назад. Смолкает хор, вступает второй…
И подтягивает третий…
Нет, сладко жить; страшно жить; стыдно жить.
И вдруг посреди этих мыслей её застигли другие, совсем не песенные голоса. Она удивлённо обернулась и увидела на берегу фигуры людей.
– Вон она, вон! – кричал Нестор. По воде хорошо слышно было и что говорили и кто говорил. Нестор матюкнулся ляпким, хлёстким, словом, и Настёна догадалась, что слово это послано ей. – Помела, поперёд хотела проскочить. Не выйдет, голуба, не выйдет. Догоним.
– Вторую лодку сталкивай, – это уже голос Иннокентия Ивановича. – Скорей – чего телишься!
– Доста-а-нем!
С испугу Настёна кинулась было грести во весь дух, но тут же опустила вёсла. Куда? Зачем? Она и без того отплыла достаточно, дальше грести ни к чему.
Устала она. Знал бы кто, как она устала и как хочется отдохнуть! Не бояться, не стыдиться, не ждать со страхом завтрашнего дня, на веки вечные сделаться вольной, не помня ни себя, ни других, не помня ни капли из того, что пришлось испытать. Вот оно наконец, желанное, заработанное мучениями счастье, – почему она не верила в него раньше? Чего она искала, чего добивалась? Напрасно, всё напрасно.
Стыдно… всякий ли понимает, как стыдно жить, когда другой на твоём месте сумел бы прожить лучше? Как можно смотреть после этого людям в глаза?.. Но и стыд исчезнет, и стыд забудется, освободит её…
Она встала в рост и посмотрела в сторону Андреевского. Но оно, Андреевское, задалено было темью…
Лодки приближались. Сейчас, сейчас уже будет поздно.
Она шагнула в корму и заглянула в воду. Далеко-далеко изнутри шло мерцание, как из жуткой красивой сказки, – в нём струилось и трепетало небо.
Сколько людей решилось пойти туда и скольким ещё решаться!
Поперёк Ангары проплыла широкая тень: двигалась ночь. В уши набирался плеск – чистый, ласковый и подталкивающий, нем звенели десятки, сотни, тысячи колокольчиков… И сзывали те колокольчики кого-то на праздник.
Казалось Настёне, что её морит сон. Опершись коленями в борт, она наклоняла его всё ниже и ниже, пристально, всем зрением, которое было отпущено ей на многие годы вперёд, вглядываясь в глубь, и увидела: у самого дна вспыхнула спичка.
– Настёна, не смей! Насте-е-о-на! – услышала ещё она отчаянный крик Максима Вологжина – последнее, что довелось ей услышать, и осторожно перевалилась в воду.
Плеснула Ангара, закачался шитик, в слабом ночном свете потянулись на стороны круги. Но рванулась Ангара сильней и смяла, закрыла их – и не осталось на том месте даже выбоинки, о которую бы спотыкалось течение.
Только на четвёртый день прибило Настёну к берегу недалеко от Карды.
Сообщили в Атамановку, но Михеич лежал при смерти, и за Настёной отправили Мишку-батрака. Он и доставил Настёну обратно в лодке, а доставив, по-хозяйски вознамерился похоронить её на кладбище утопленников. Бабы не дали. И предали Настёну земле среди своих, только чуть с краешку, у покосившейся изгороди.
После похорон собрались бабы у Надьки на немудрёные поминки и всплакнули: жалко было Настёну.