КАК УХОДИЛИ ИЗВЕСТНЫЕ ЛЮДИ
С 18 мая 1886 года семья Александра Николаевича Островского, кроме сыновей Михаила и Сергея, жила в усадьбе Островских, вблизи села Щелыково, в 120 километрах к востоку от Костромы.
Дети и жена Мария Васильевна ждали Александра Николаевича, надеясь, что лето поможет ему поправить здоровье, так необходимое ему теперь, когда осуществилась его долгожданная мечта и он стал художественным руководителем московских театров.
Перед выездом из Москвы в Щелыково Островского мучили сердечные боли, спазмы, припадки удушья.
19 мая он писал жене:
«Здоровье моё очень расстроилось, в субботу и вчера не ел ничего и обе ночи не спал, так и не раздевался, начались боли рук и дурноты, вчера посылали за Добровым… Он нашёл очень сильное расстройство всей нервной системы».
Артист Александринского театра, литератор, переводчик, близкий друг А. Н. Островского Фёдор Алексеевич Бурдин вспоминал:
«С грустью, каждый день я убеждался, что он не только не работник, но и не жилец на белом свете. К довершению несчастья, перед своим отъездом в деревню он простудился; ревматические боли усилились в крайней степени: по целым часам он не мог пошевельнуться, перенося ужасные страдания. Доктор объявил, что нет более никакой надежды...»
28 мая 1886 года Островский выехал на поезде в Кинешму. Сын Михаил Александрович, который ехал вместе с ним,
31 мая писал личному секретарю А. Н. Островского, драматургу Николаю Антоновичу Кропачеву, что «в вагоне ничего особенного не произошло». Но духота сказалась на самочувствии Александра Николаевича не лучшим образом.
Утром 29 мая их встретил исправляющий должность уездного предводителя дворянства П. Ф. Хомутов. Островский сказал ему: «Я не доеду до имения».
Тем не менее Александр Николаевич непрестанно думал о московских театрах, их репертуарных планах, артистическом составе, об усовершенствовании сценического искусства. В Москву, в гостиницу «Дрезден», на имя управляющего С. М. Минорского, послали телеграмму: «Доехали благополучно. Мне лучше. Островский».
До имения пришлось ехать в наёмной пролётке с чужим кучером по размытой дождём дороге, кутаясь от дождя и ветра.
На крыльце дома измученный, долго не спавший Островский «горько зарыдал, как бы предчувствуя, что из этого дома он более не выйдет». Но, не захотев расстраивать близких, он не лёг, бодрился, ходил по комнатам.
30 мая Островский чувствовал себя очень плохо, ничего не ел, почти не спал.
К вечеру пришло письмо от Кропачёва, который писал о новостях и о том, что 29 мая он был у управляющего московскими театрами А. А. Майкова, который объяснительной запиской об опере «остался очень доволен», а сметы и штаты по театральной школе «нашёл превосходно составленными». Кропачёв закончил письмо словами «все идёт у нас хорошо» и обещанием «сообщать аккуратно» обо всём.
Из Варшавы пришла телеграмма, посланная 29 мая:
«Чествуем на торжественном обеде артистов московской труппы. “Русское собрание” в Варшаве пьёт Ваше здоровье и благодарит за горячее участие, принятое Вами в отправлении труппы. Главный старшина В. Фредерикс».
По сообщению корреспондента газеты «Московский листок», беседовавшего с Марией Васильевной, в этот или в следующий день, из Тулы от Льва Николаевича Толстого пришла пьеса «Первый винокур»; в сопроводительном письме Толстой просил прочитать пьесу и высказать о ней свой «отеческий приговор».
31 мая Островский чувствовал себя так же нехорошо, но не захотел менять привычный распорядок дня. Он пробовал переводить трагедию Уильяма Шекспира «Антоний и Клеопатра»: на сохранившейся рукописи перевода стоит надписанная рукой Александра Николаевича дата.
1 июня ему стало лучше. Пользуясь хорошей погодой, долго гулял по саду, много шутил с домашними; составил план для переделки пьесы «Белая роза», присланной ему поэтессой, писательницей и журналисткой Анной Дмитриевной Мысовской.
Александр Николаевич сказал:
«Мне так хорошо, как давно не бывало, но даром мне это не пройдёт».
В 7 вечера он почувствовал сонливость. Сон был прерывистый, просыпаясь, он испытывал чувство тоски, но к утру это прошло.
2 июня физически он чувствовал себя настолько слабым, что не был в состоянии обуться и одеться сам.
Мария Васильевна отправилась вместе с младшими детьми в церковь отслужить молебен о его здравии. Кропачев вспоминал, она поехала в ещё и по настоянию Островского: «Почувствовав приближающийся конец своей жизненной драмы, он не желал, чтобы горячо любимая им жена присутствовала при этом “последнем акте”». Эта версия вызывает сомнения, потому что Островский надеялся поправить в имении здоровье, его ум был занят рабочими замыслами.
Не изменяя заведенного порядка, он, о чем уже сказано, принялся и в этот день, 2 июня, по отъезде Марии Васильевны в Бережки, за работу.
Старшая дочь Мария Александровна говорила, что в это утро он просматривал прозаический перевод пьесы «Антоний и Клеопатра», думая переложить его в стихи, затем читал журнал «Русская мысль»; время от времени общался с ней.
А затем, сидя за работой, около 10:30, он вдруг вскрикнул: «Ах, как мне дурно», «дайте воды». Мария Александровна вспоминала: «Я побежала за водой, и только что вышла в гостиную, как услышала, что он упал». Михаил Александрович добавил: «и ударился щекой и виском» о пол.
На зов дочери сбежались сыновья Михаил и Александр, сестра Надежда Николаевна, а также гостивший у них студент С. И. Шанин, прислуга.
Они немедленно подняли Островского, посадили в кресло. Михаил Александрович рассказал: «он прохрипел раза три, всхлипывал несколько секунд и затих». Это было в одиннадцатом часу утра.
Корреспондент газеты «Московский листок» сообщил подробнее. При падении на пол у А. Н. Островского оказались «разбиты щека и висок».
«Бросились за обычным лекарством – горячею водою растирать сердце, лили на голову воду, давали нюхать возбуждающие средства, а больной только всхлипывал… Послали за доктором, которого, однако, не оказалось, а приехавшая из земской больницы фельдшерица смогла только констатировать смерть».
Сестра Надежда Николаевна Островская вспоминала:
«Мучился он, когда умирал. Я ему и глаза закрыла…»
В Бережки послали верхового за Марией Васильевной. Он сообщил ей, что Александру Николаевичу «очень худо». Домашняя работница Островских Мария Андреевна Кожакина рассказала: «Мария Васильевна, упав на грудь мужа, воскликнула: “Александр Николаевич, пробудись!” Но он уже начал остывать».
Через 10 лет Мария Васильевна записала в дневнике:
«2 июня 1896 года. День великой скорби для меня. День смерти моего неоценённого мужа и учителя».
Через несколько часов после смерти Островский покоился во временном тесовом гробу в столовой, засыпанный садовыми и полевыми цветами. Слева у изголовья читал псалтырь местный дьячок, постоянный спутник Островского по рыбной ловле щелыковский «морской министр» И. И. Зернов. Через столовую постоянно тянулись люди, в основном крестьяне, низко кланялись Александру Николаевичу и уходили
Сразу после медицинского засвидетельствования смерти Островского в Москву и Петербург отправили срочные телеграммы: в театральную дирекцию, ближайшим родственникам, друзьям.
3 июня семья Островских начала получать сочувственные телеграммы.
Александр Николаевич не раз говорил о желании быть похороненным в Новодевичьем монастыре, рядом со своим другом Алексеем Феофилактовичем Писемским. И согласно этой воле Мария Васильевна делала свои распоряжения, извещала его ближайших друзей.
В этот же день родственники Марии Васильевны доставили в Щелыково металлический, герметически закрывающийся гроб.
«Костромские губернские ведомости» одними из первых сообщили:
«Тело Александра Николаевича предполагается перевезти в Москву».
На семейном совете было решено похоронить Островского в Бережках, рядом с отцом.
Корреспондент «Русских ведомостей» Ф. Н. Милославский писал об этом:
«Родные покойного, не получая из Москвы никаких официальных приглашений перевезти в столицу прах Александра Николаевича, изменили свое намерение и решили похоронить его в имении, где покоится прах его отца и где предполагается сделать общий семейный склеп фамилии Островских. Говорят, что на это решение в особенности повлиял брат покойного М. Н. Островский».
Подобное сообщение напечатали газеты «Новости», «Петербургский листок», «Русский курьер». Корреспондент «Московского листка» обвинил «Русские ведомости» и другие газеты в напечатании якобы лживого сообщения. Он утверждал, что семья Островского имела право перевезти тело в Москву, не дожидаясь официального приглашения; что такое приглашение отправил управляющий московскими театрами А. А. Майков; и что в Щелыкове Островского похоронили временно.
Но из Петербурга никаких указаний – не последовало Чтобы не встретиться с ещё большими неприятностями, оскорбительными для памяти Островского, было решено выждать, и под предлогами, указанными корреспондентом «Московского листка», временно похоронить драматурга в Щелыкове.
4 июня, опасаясь жары, тело А. Н. Островского сочли необходимым перенести в соседнюю приходскую церковь погосте Бережки.
В 6 часов вечера местным духовенством была отслужена панихида, на которой присутствовали все родные, близкие и знакомые, за исключением убитой горем Марии Васильевны.
После панихиды бывшие в доме мужчины переложили тело тесового гроба в цинковый. По недосмотру членов семьи Островский оказался в форменном вицмундире театрального ведомства, в который одела его прислуга, посчитав его самым красивым. Вицмундир считался неудобным для усопшего православного христианина. Произошло замешательство. Но переодевать – было уже поздно.
К выносу тела в столовую ввели поседевшую Марию Васильевну. Она, «видимо, ничего не сознавала. Всхлипывая, она взяла руку усопшего, потрясла ее и впала в сильный обморок. Ее успели подхватить и вынесли на руках».
Около 8 часов вечера из дома в церковь двинулся печальный кортеж.
Гроб сопровождали и пешие и в экипажах. Процессия замыкалась массой крестьян и крестьянок.
В церкви после панихиды, по приказанию Михаила Николаевича, гроб закрыли наглухо.
Основной артистический состав Московского малого театра был на гастролях в Варшаве. Объявленный на 3 июня спектакль включал 1-й и 2-й акты «Горе от ума», 1 сцену «Русалки» и комедию-шутку в трёх действиях «От преступления к преступлению».
Получив известие о смерти А. Н. Островского, труппа решила убрать из спектакля комедию-шутку и, отменив назначенное на 4 июня прощальное представление, выехала в Москву.
Артисты малого театра, все деятели литературы и театра, оплакивавшие Островского, были уверены, что Островский будет похоронен в Москве.
4 июня пришла телеграмма о том, что похороны состоятся в Щелыкове, но ехать туда уже было поздно. Этим и объясняется отсутствие на похоронах артистов, друзей, почитателей.
Панихиды, как официально дозволенная форма выражения общественной скорби, отслужили во многих городах России.
4 июня заупокойная литургия, около 12 часов, так как ожидали прибытия родных и знакомых.
Опоздав на литургию, около двух часов дня в Щелыково приехали: управляющий московскими театрами А. А. Майков, сын покойного Сергей, Пётр Николаевич и Мария Николаевна Островские; представитель местного губернатора Арцимович, костромской губернский предводитель дворянства А. И. Шипов, управляющий государственными имуществами Костромской и Ярославской губерний А. А. Герке и члены костромского окружного суда; управляющий местным отделением государственного банка Д. П. Яковлев; мировые судьи (С. Г. Сабанеев и М. П. Куприянов), представители кинешемского земства (Д. А. Синицын и другие); корреспонденты газет.
А. А. Майков возложил на гроб венок из живых роз от дирекции императорских театров. Другие венки лежали у подножия гроба на подставке, застланной чёрным бархатом. Металлический венок от деятелей судебного ведомства Костромы и Кинешмы возложил судебный следователь 2-го участка Кинешемского уезда О. Л. Бернштам.
Крестьяне забросали гроб ландышами, которые так любил Островский.
Отдать последний долг великому писателю и душевному человеку явились люди различных званий, рангов и чинов, но в подавляющем числе — крестьяне.
Не смогли прийти только Мария Васильевна и ухаживающие за ней.
В церковной ограде, около южной стороны храма святого Николая, саженях в восьми от алтаря, если стать к нему лицом, на площадке, обнесённой чугунной решеткой, рядом с могилой отца покойного была приготовлена новая, выложенная из кирпича могила-склеп.
Кропачев писал:
«Нелегко было произносить эти слова над прахом того, кого я так беззаветна любил, кому был безгранично предан и с кем почти неразлучно проводил последние дни его жизни в Москве. Нас разделяли только ночи. Поэтому естественно было моё волнение. Подступившие к глазам слезы и к горлу рыдания душили меня…
Слова ли мои, мой ли убитый вид произвели на окружающих свое впечатление. Притаённые на время рыдания, безмолвный плач и всхлипывания снова вырвались наружу. Старшая дочь покойного, Мария Александровна, впала в обморок. Может, своими словами я облегчил и скорбную душу Михаила Николаевича. Он, по засвидетельствованию А. А. Майкова, очень плакал».
В 3 часа 15 минут могилу начали засыпать.
Маленький плотный увенчал простой деревянный крест с краткой надписью: «Александр Николаевич Островский». Предполагалось, что всё это – до осени.
В метрическую книгу церкви погоста Бережки в записали:
«Июня второго помер, похоронен пятого числа, помещик усадьбы Щелыково, губернский секретарь Александр Николаевич Островский 63 лет, от разрыва сердца. Погребение совершили… на приходском кладбище».
Всех пригласили в дом на поминальный обед, который начался в пятом часу.
Крестьянка села Твердово Е. П. Теплова вспоминала:
«Когда поминок был по Александре Николаевиче, то всех накормили. Были наделаны большие дощанины, за ними и кормили всех крестьян…»
Было очень много некрологов. Например, в газете «Новости»:
«В Островском русская литература понесла такую утрату, которую невозможно на первых порах даже объять и оценить. В Островском умер великий, единственный у нас театральный авторитет, стяжавший общее признание сорокалетним, многосторонним опытом, глубоким художественным проникновением в тайны искусства и высоким критическим чутьем правды жизни на сцене.
В Островском умер творец русского истинно народного театра; в Островском умер, наконец, один из благотворнейших по своему влиянию русских общественных деятелей…»
Прах Островского – не перевезли в Москву. Будучи обличителем дворянско-буржуазного режима, выразителем демократической идейности, Островский не пользовался расположением господствовавших тогда социальных кругов.
В семейном некрополе Островских в невысокой кованой ограде похоронены Александр Николаевич Островский, его отец Николай Фёдорович Островский, жена Мария Васильевна Островская, дочь Мария Александровна Шателен.
Надгробная плита на могиле Александра Николаевича сделана из тёмного камня со скромным крестом сверху. На ней выгравированы имя, отчество, даты жизни и смерти.
Александр Николаевич Островский родился 12 апреля 1823, умер
14 июня 1886 года. Считается основоположником русского национального театра. За 40 лет он написал около
50 пьес, в которых осуждал «пороки и недостатки» во имя торжества правды и добра, органически соединил семейно-бытовое, нравственно-бытовое с социальным и социально-политическим.
Гроза
Действие первое, явление девятое.
Катерина и Варвара.
Катерина. Ах, как она меня испугала! Я дрожу вся, точно она пророчит мне что-нибудь.
Варвара. На свою бы тебе голову, старая карга!
Катерина. Что она сказала такое, а? Что она сказала?
Варвара. Вздор всё. Очень нужно слушать, что она городит. Она всем так пророчит. Всю жизнь смолоду-то грешила. Спроси-ка, что об ней порасскажут! Вот умирать-то и боится. Чего сама-то боится, тем и других пугает. Даже все мальчишки в городе от неё прячутся, грозит на них палкой да кричит (передразнивая): «Все гореть в огне будете!»
Катерина (зажмурившись). Ах, ах, перестань! У меня сердце упало.
Варвара. Есть чего бояться! Дура старая…
Катерина. Боюсь, до смерти боюсь. Всё она мне в глазах мерещится.
Молчание.
Варвара (оглядываясь). Что это братец нейдёт, вон, никак, гроза заходит.
Катерина (с ужасом). Гроза! Побежим домой! Поскорее!
Варвара. Что ты, с ума, что ли, сошла? Как же ты без братца-то домой покажешься?
Катерина. Нет, домой, домой! Бог с ним!
Варвара. Да что ты уж очень боишься: ещё далеко гроза-то.
Катерина. А коли далеко, так, пожалуй, подождём немного; а право бы, лучше идти. Пойдём лучше!
Варвара. Да ведь уж коли чему быть, так и дома не спрячешься.
Катерина. Да всё-таки лучше, всё покойнее: дома-то я к образам да Богу молиться!
Варвара. Я и не знала, что ты так грозы боишься. Я вот не боюсь.
Катерина. Как, девушка, не бояться! Всякий должен бояться. Не то страшно, что убьёт тебя, а то, что смерть тебя вдруг застанет, как ты есть, со всеми твоими грехами, со всеми помыслами лукавыми. Мне умереть не страшно, а как я подумаю, что вот вдруг я явлюсь перед Богом такая, какая я здесь с тобой, после этого разговору-то, – вот что страшно. Что у меня на уме-то! Какой грех-то! Страшно вымолвить! Ах!
Гром. Кабанов входит.
Варвара. Вот братец идёт. (Кабанову.) Беги скорей!
Гром.
Катерина. Ах! Скорей, скорей!