КАК УХОДИЛИ ИЗВЕСТНЫЕ ЛЮДИ
Не бойся горького забвенья:
Уж я держу в руке моей
Венец любви, венец прощенья,
Дар кроткой родины твоей…
Уступит свету мрак упрямый,
Услышишь песенку свою
Над Волгой, над Окой, над Камой,
Баю-баю-баю-баю!..
Из стихотворения Н. Некрасова «Баюшки-баю»,
написанного им в год смерти
В начале 1874 года Николай Алексеевич Некрасов стал плохо себя чувствовать, жаловался своему врачу Николаю Андреевичу Белоголовому (который оставил дневниковые записи) на недомогание и боль. Но ещё работал. Состояние его ухудшалось с каждым днём.
В начале декабря 1876 года профессор Николай Васильевич Склифосовский, определил у Некрасова рак кишечника. Доктора увеличили дозу опия. Некрасов отнёсся к этому очень негативно, так как боялся, что наркотик повлияет на его умственные способности.
11 июля 1876 года Николай Алексеевич писал в Карабиху:
«Любезный брат Фёдор, мне очень плохо; главное: не имею минуты покоя и не могу спать – такие ужасные боли в спине и ниже уже третий месяц. Живу я в усадьбе около Чудова, почти через каждые 10 дней езжу в Гатчино, где живёт доктор Боткин. Что далее будет со мной, не знаю (состояние моё крайне мучительное), лучше не становится».
4 апреля 1877 года доктора Н. И. Богдановский, С. П. Боткин и Н. А. Белоголовый предложили Н. А. Некрасову сделать операцию, и назначили её на 6 апреля.
12 апреля знаменитый хирург Бильрот, выписанный из Вены, провёл мучительную операцию. Но облегчения она не принесла. Через месяц Николай Алексеевич начал вставать и ходить по комнате, но был очень слаб, и боли в животе повторялись.
Сестра Некрасова написала брату Фёдору:
«Любезный брат, послезавтра будет четыре недели как сделали операцию брату, до сих пор рана ещё не зажила, два шва упорно держатся, а следовало бы им давно отойти. Местная болезнь, по-видимому, осталась в той же силе, только припадки изменили свой характер: теперь он вскрикивает буквально через каждые двадцать минут, боль продолжается недолго, но зато нет ему покоя ни днём, ни ночью.
В Фомин понедельник брат женился (за 8 месяцев до смерти – ред.), это было для меня тяжёлым сюрпризом, именно случалось тогда, когда, я наименее этого ожидала».
Со своей будущей женой – Фёклой Анисимовной Викторовой, которую сам Н. А. Некрасов и все его знакомые называли Зинаидой Николаевной, – он познакомился в начале 1870 года, когда ей было 19 лет. Некрасов был замкнут и сдержан в чувствах. Его надпись на подаренном ей томе стихов означало очень многое: «Милому и единственному моему другу Зине. 12 февр. 1874 г.».
Вести о смертельной болезни Некрасова привели к тому, что ему стали очень много писать. Это доставляло отраду больному, и его творчество заиграло новыми красками.
Цикл «Последние песни», который он написал в это время (основанный на воспоминаниях о детстве, матери и совершённых ошибках) – одно из лучших его творений.
В июле Н. А. Некрасов все же переехал на дачу (Чёрная речка), но в августе вновь вернулся в город. С каждым месяцем состояние ухудшалось: уменьшился аппетит, нарастала общая слабость, появились отеки на обеих ступнях. Цвет лица, как написал Н. А. Белоголовый, «сделался зеленовато-бледным».
Некрасов много думал, переживал, страдал от боли. К этому периоду относятся эти строки:
Нет! Не поможет мне аптека,
Ни мудрость опытных врачей:
Зачем же мучить человека?
О небо! Смерть пошли – скорей!
6 декабря 1877 года известный книгоиздатель Алексей Сергеевич Суворин написал Некрасову:
«Как-то Вас Бог милует. В последнее время я слышал, что Вам решительно лучше и что прошло то время, когда говорят больному, что “дни его сочтены”, и дай Вам Бог пожить ещё – если не для себя, то для родной литературы».
Но в декабре состояние Николая Алексеевича быстро стало ухудшаться. Его мучили боли, он очень страдал.
Жена Зина в течение последних 200 ночей совсем не спала, чтобы «услышать первый его стон и подбежать к постели». Она садилась на пол и смотрела на зажжённую свечу. Из молодой, красивой женщины она превратилась в старуху с жёлтым, измождённым лицом.
Некрасов посвятил ей свои последние строки:
Двести уж дней,
Двести ночей
Муки мои продолжаются;
Ночью и днём
В сердце твоём
Стоны мои отзываются,
Двести уж дней,
Двести ночей!
Темные зимние дни,
Ясные зимние ночи…
Зина! Закрой утомлённые очи!
Зина! Усни!
14 декабря Н. А. Белоголовый определил, как он записал, «полный паралич правой половины тела». Больной был осмотрен С. П. Боткиным. Сознание и речь были сохранены.
26 декабря Николай Алексеевич поочерёдно подозвал к себе жену, сестру и сиделку. Каждой сказал чуть слышное «Прощайте». Вскоре он потерял сознание.
Через сутки, вечером 27 декабря (8 января 1878 года по новому стилю) Н. А. Некрасов скончался.
Ему было 56 лет.
На следующий день, 28 декабря 1877 года, в 10 часов вечера (вероятно, на квартире Некрасова) профессор В. Л. Грубер провёл вскрытие. В средней трети прямой кишки была большая, бугристая, распадающаяся раковая опухоль, полностью перекрывавшая просвет кишки.
30 декабря 1877 г. весь прогрессивный Петербург простился с Николаем Алексеевичем. Похоронен он на кладбище Новодевичьего монастыря в Санкт-Петербурге.
Несколько тысяч человек, преимущественно молодёжи, провожали гроб от квартиры до Новодевичьего кладбища; восемь вёрст его несли на руках. И когда выступавший на похоронах Достоевский поставил Некрасова на третье место в русской поэзии после Пушкина и Лермонтова, ему не дали договорить, объявив Николая Алексеевича выше Пушкина. Достоевский, несколько растерявшись, ответил не без раздражения: «Не выше, но и не ниже Пушкина».
Владимир Галактионович Короленко утверждал в «Истории моего современника», «что Петербург ещё никогда не видел ничего подобного. Вынос начался в 9 часов утра, а с Новодевичьего кладбища толпа разошлась только в сумерки».
Фёдор Михайлович Достоевский писал:
«Умер Некрасов. Я видел его в последний раз за месяц до его смерти. Он казался тогда почти уже трупом, так что странно было даже видеть, что такой труп говорит, шевелит губами. Но он не только говорил, но и сохранял всю ясность ума. Кажется, он всё ещё не верил в возможность близкой смерти. За неделю до смерти с ним был паралич правой стороны тела, и вот 28 утром я узнал, что Некрасов умер накануне, 27-го, в 8 часов вечера. В тот же день я пошёл к нему. Страшно измождённое страданием и искажённое лицо его как-то особенно поражало. Уходя, я слышал, как псалтырщик чётко и протяжно прочёл над покойным: “Несть человек, иже не согрешит”. Воротясь домой, я не мог уже сесть за работу; взял все три тома Некрасова и стал читать с первой страницы. Я просидел всю ночь до шести часов утра, и все эти тридцать лет как будто я прожил снова. Эти первые четыре стихотворения, которыми начинается первый том его стихов, появились в “Петербургском сборнике”, в котором явилась и моя первая повесть. Затем, по мере чтения (а я читал подряд), передо мной пронеслась как бы вся моя жизнь.
Я узнал и припомнил и те из стихов его, которые первыми прочёл в Сибири, когда, выйдя из моего четырёхлетнего заключения в остроге, добился наконец до права взять в руки книгу. Припомнил и впечатление тогдашнее. Короче, в эту ночь я перечёл чуть не две трети всего, что написал Некрасов, и буквально в первый раз дал себе отчёт: как много Некрасов, как поэт, во все эти тридцать лет занимал места в моей жизни! Как поэт, конечно. Лично мы сходились мало и редко; и лишь однажды вполне с беззаветным, горячим чувством, именно в самом начале нашего знакомства, в сорок пятом году, в эпоху “Бедных людей”. Но я уже рассказывал об этом. Тогда было между нами несколько мгновений, в которые, раз навсегда, обрисовался передо мною этот загадочный человек самой существенной и самой затаённой стороной своего духа. Это именно, как мне разом почувствовалось тогда, было раненное в самом начале жизни сердце, и эта-то никогда не заживавшая рана его и была началом и источником всей страстной, страдальческой поэзии его на всю потом жизнь. Он говорил мне тогда со слезами о своём детстве, о безобразной жизни, которая измучила его в родительском доме, о своей матери – и то, как говорил он о своей матери, та сила умиления, с которою он вспоминал о ней, рождали уже и тогда предчувствие, что если будет что-нибудь святое в его жизни, но такое, что могло бы спасти его и послужить ему маяком, путевой звездой даже в самые тёмные и роковые мгновения судьбы его, то, уж конечно, лишь одно это первоначальное детское впечатление детских слёз, детских рыданий вместе, обнявшись, где-нибудь украдкой, чтоб не видали (как рассказывал он мне), с мученицей матерью, с существом, столь любившим его.
Я думаю, что ни одна потом привязанность в жизни его не могла бы так же, как эта, повлиять и властительно подействовать на его волю и на иные тёмные неудержимые влечения его духа, преследовавшие его всю жизнь. А тёмные порывы духа сказывались уже и тогда. Потом, помню, мы как-то разошлись, и довольно скоро; близость наша друг с другом продолжалась не долее нескольких месяцев. Помогли и недоразумения, и внешние обстоятельства, и добрые люди. Затем, много лет спустя, когда я уже воротился из Сибири, мы хоть и не сходились часто, но, несмотря даже на разницу в убеждениях, уже тогда начинавшуюся, встречаясь, говорили иногда друг другу даже странные вещи – точно как будто в самом деле что-то продолжалось в нашей жизни, начатое ещё в юности, ещё в сорок пятом году, и как бы не хотело и не могло прерваться, хотя бы мы и по годам не встречались друг с другом. Так однажды в шестьдесят третьем, кажется, году, отдавая мне томик своих стихов, он указал мне на одно стихотворение, “Несчастные”, и внушительно сказал: “Я тут об Вас думал, когда писал это” (то есть об моей жизни в Сибири), “это об Вас написано”. И наконец, тоже в последнее время, мы стали опять иногда видать друг друга, когда я печатал в его журнале мой роман “Подросток”…
На похороны Некрасова собралось несколько тысяч его почитателей. Много было учащейся молодёжи.
Процессия выноса началась в 9 часов утра, а разошлись с кладбища уже в сумерки. Много говорилось на его гробе речей, из литераторов говорили мало. Между прочим, прочтены были чьи-то прекрасные стихи. Находясь под глубоким впечатлением, я протеснился к его раскрытой ещё могиле, забросанной цветами и венками, и слабым моим голосом произнёс вслед за прочими несколько слов. Я именно начал с того, что это было раненое сердце, раз на всю жизнь, и незакрывавшаяся рана эта и была источником всей его поэзии, всей страстной до мучения любви этого человека ко всему, что страдает от насилия, от жестокости необузданной воли, что гнетёт нашу русскую женщину, нашего ребёнка в русской семье, нашего простолюдина в горькой, так часто, доле его. Высказал тоже моё убеждение, что в поэзии нашей Некрасов заключил собою ряд тех поэтов, которые приходили со своим “новым словом”. В самом деле (устраняя всякий вопрос о художнической силе его поэзии и о размерах её), – Некрасов, действительно, был в высшей степени своеобразен и, действительно, приходил с “новым словом”.
Был, например, в своё время поэт Тютчев, поэт обширнее его и художественнее; и, однако, Тютчев никогда не займёт такого видного и памятного места в литературе нашей, какое бесспорно останется за Некрасовым. В этом смысле он, в ряду поэтов (то есть приходивших с «новым словом»), должен прямо стоять вслед за Пушкиным и Лермонтовым. Когда я вслух выразил эту мысль, то произошёл один маленький эпизод: один голос из толпы крикнул, что Некрасов был выше Пушкина и Лермонтова, и что те были всего только “байронисты”. Несколько голосов подхватили и крикнули: “Да, выше!” Я, впрочем, о высоте и о сравнительных размерах трёх поэтов и не думал высказываться. Но вот что вышло потом: в “Биржевых ведомостях”
г-н Скабичевский, в послании своём к молодёжи по поводу значения Некрасова, рассказывая, что будто бы когда кто-то (то есть я), на могиле Некрасова, “вздумал сравнивать его имя с именами Пушкина и Лермонтова, вы все (то есть вся учащаяся молодёжь) в один голос, хором прокричали: «Он был выше, выше их»”. Смею уверить г-на Скабичевского, что ему не так передали, и что мне твёрдо помнится (надеюсь, я не ошибаюсь), что сначала крикнул всего один голос: “Выше, выше их”, и тут же прибавил, что Пушкин и Лермонтов были “байронисты”, – прибавка, которая гораздо свойственнее и естественнее одному голосу и мнению, чем всем, в один и тот же момент, то есть тысячному хору, – так что факт этот свидетельствует, конечно, скорее в пользу моего показания о том, как было это дело. И затем уже, сейчас после первого голоса, крикнуло ещё несколько голосов, но всего только несколько, тысячного же хора я не слыхал, повторяю это и надеюсь, что в этом не ошибаюсь.
Я потому так на этом настаиваю, что мне всё же было бы чувствительно видеть, что вся наша молодёжь впадает в такую ошибку. Благодарность к великим отшедшим именам должна быть присуща молодому сердцу. Без сомнения, иронический крик о байронистах и возгласы: “Выше, выше”, – произошли вовсе не от желания затеять над раскрытой могилой дорогого покойника литературный спор, что было бы неуместно, а что тут просто был горячий порыв заявить как можно сильнее все накопившееся в сердце чувство умиления, благодарности и восторга к великому и столь сильно волновавшему нас поэту, и который, хотя и в гробе, но все ещё к нам так близок (ну, а те-то великие прежние старики уже так далеко!). Но весь этот эпизод, тогда же, на месте, зажёг во мне намерение объяснить мою мысль яснее в будущем № “Дневника” и выразить подробнее, как смотрю я на такое замечательное и чрезвычайное явление в нашей жизни и в нашей поэзии, каким был Некрасов, и в чём именно заключается, по-моему, суть и смысл этого явления».
Иван Сергеевич Тургенев запечатлел (в апреле 1878 года) прощание с Некрасовым в одном из стихотворений в прозе «Последнее свидание»:
«Мы были когда-то короткими, близкими друзьями… Но настал недобрый миг – и мы расстались, как враги.
Прошло много лет… И вот, заехав в город, где он жил, я узнал, что он безнадёжно болен – и желает видеться со мною.
Я отправился к нему, вошёл в его комнату… Взоры наши встретились.
Я едва узнал его. Боже! что с ним сделал недуг!
Жёлтый, высохший, с лысиной во всю голову, с узкой седой бородой, он сидел в одной, нарочно изрезанной, рубахе… Он не мог сносить давление самого лёгкого платья. Порывисто протянул он мне страшно худую, словно обглоданную руку, усиленно прошептал несколько невнятных слов – привет ли то был, упрёк ли, кто знает? Измождённая грудь заколыхалась – и на съёженные зрачки загоревшихся глаз скатились две скупые, страдальческие слезинки.
Сердце во мне упало… Я сел на стул возле него – и, опустив невольно взоры перед тем ужасом и безобразием, также протянул руку.
Но мне почудилось, что не его рука взялась за мою.
Мне почудилось, что между нами сидит высокая, тихая, белая женщина. Длинный покров облекает её с ног до головы. Никуда не смотрят её глубокие бледные глаза; ничего не говорят её бледные строгие губы…
Эта женщина соединила наши руки… Она навсегда примирила нас.
Да… Смерть нас примирила».
Зинаида Николаевна, надев после смерти мужа траур, не снимала его до конца жизни, не напоминая о себе. Только однажды громко, публично выкрикнула своё имя: «Я – вдова Некрасова!», останавливая еврейский погром, и обезумевшая толпа остановилась… Некрасов оставил ей денег, всё движимое имущество; но она раздала деньги нищим, отказалась от своей доли в наследстве в пользу братьев Некрасова. Она говорила: «Болезнь Николая Алексеевича открыла мне, какие страдания на свете бывают. А смерть его – что он за человек был, показала».
Могила Николая Алексеевича Некрасова расположена справа от входа в некрополь Новодевичьего кладбища. Памятник окружён красивой кованой оградой на каменном цоколе, на могиле растут живые цветы.
Надгробие сделано в 1881 году в мастерской Василия Ефимова (скульптор М. А. Чижов, архитектор В. А. Шрейбер). На массивном гранитном постаменте, обвитом бронзовой гирляндой из лавра, стоит бюст Некрасова.
На постаменте золотом начертаны фамилия, годы жизни, гексаграмма; слова из стихотворения «Сеятелям»:
Сейте разумное, доброе, вечное,
Сейте! Спасибо вам скажет сердечное
Русский народ…;
и ниже:
«Из уст в уста передавая дорогие нам имена, не забудем мы и твоего имени и вручим его прозревшему и просветлённому народу, чтобы знал он и того, чьих много добрых семян упало на почву народного счастья».
Николай Алексеевич Некрасов (1821–1878), поэт, писатель, публицист, развил лучшие литературные традиции, сложившиеся в начале века, существенно расширил возможности русской поэзии. Его поэмы и стихотворения отличают опора на фольклор, активное обращение к жизни народа, эпичность повествования, лексика, близкая к разговорной. Самое известное произведение Некрасова – эпическая поэма «Кому на Руси жить хорошо».
Российский революционер, советский государственный деятель, писатель, переводчик, публицист, критик, искусствовед Анатолий Васильевич Луначарский писал: «… нет в русской литературе … такого человека, перед которым с любовью и благоговением склонялись бы ниже, чем перед памятью Некрасова!».
Скоро стану добычею тленья…
Скоро стану добычею тленья.
Тяжело умирать, хорошо умереть;
Ничьего не прошу сожаленья,
Да и некому будет жалеть.
Я дворянскому нашему роду
Блеска лирой своей не стяжал;
Я настолько же чуждым народу
Умираю, как жить начинал.
Узы дружбы, союзов сердечных –
Всё порвалось: мне с детства судьба
Посылала врагов долговечных,
А друзей уносила борьба.
Песни вещие их не допеты,
Пали жертвою злобы, измен
В цвете лет; на меня их портреты
Укоризненно смотрят со стен.
1876 год