КАК УХОДИЛИ ИЗВЕСТНЫЕ ЛЮДИ
Иван Александрович Гончаров был чрезвычайно оскорблён тем приёмом романа «Обрыв» (завершённого в 1869 году) − он был избалован крупным литературным успехом, да и ему в этот момент было уже 60 лет, его, несмотря на строгий и воздержанный образ жизни, мучили болезни. Поэтому он стал редко бывать на публике, и до смерти написал всего несколько некрупных произведений (правда, мечтал одно время взяться за новый роман, «если старость не помешает», как писал он литературному критику, историку литературы, мемуаристу Павлу Васильевичу Анненкову, но не приступил к нему), долгое время не хотел ничего переиздавать. Когда его спрашивали, почему он не пишет, − его это раздражало. Он говорил: «Напрасно я ждал, что кто-нибудь, и кроме меня, прочтёт между строками (моих сочинений) и, полюбив образы, свяжет их в одно целое и увидит, что именно говорит это целое. Но этого не было. Мог бы это сделать и сделал бы Белинский, но его не было. Потом, с наступлением реформ, на очередь стали другие вопросы, важнее вопросов искусства, и оттеснили последние на второй план. Всё молодое и свежее поколение жадно отзывалось на зов времени и приложило свои дарования и силы к злобе и работе дня. Было не до эстетических критик».
В 1873 году, дослужившись до генеральского чина, Гончаров вышел в отставку, устроился у себя на квартире несколько по-обломовски, особняком, уклоняясь даже от торжественных приветствий. Когда здоровье ещё позволяло, Гончаров любил гулять по Невскому проспекту и Летнему саду, но «только не до усталости».
Его квартиру (уже после смерти) описали так:
«Покойный автор “Обломова” жил много лет в своей квартире (Моховая ул., д. 3). Он редко кого принимал у себя и неохотно пускал в свой кабинет. Кабинет этот отличался очень скромным убранством. Небольшая низкая комната, разделённая пополам драпированною перегородкою, у которой находился небольшой шкапик с книгами и рукописями; дальше следует диван, над которым на стене висят несколько гравюр в простых черных узеньких рамах, и тут же рядом большой ореховый письменный стол, посредине которого стоят часы с бронзовым бюстом молоденькой девушки наверху, две вазы, чернильница, две-три книги, несколько мелких безделушек, которые старик писатель очень любил и, разговаривая с посетителями, обыкновенно держал в руках или перекладывал с места на место. У стола − плетёное кресло для работы и другое − вольтеровское − для чтения, с мягкою спинкою и такими же ручками. Кабинетные часы, украшающие скромный стол писателя, − подарок кружка литераторов, а бюст молоденькой девушки − бюст Марфиньки, одной из героинь “Обрыва”. Часы были поднесены Гончарову в 1882 году по случаю тридцатипятилетия его литературной деятельности. Две вазы, стоящие тут же на столе, − также подарок, поднесённый от имени “русских женщин” 2 февраля 1883 года одновременно с адресом.
Адрес Гончаров хранил обыкновенно в шкапу, где также лежали и те “старые рукописи” и “записки” писателя, которые он очень неохотно показывал посторонним и часть которых от времени до времени собственноручно истреблял, опасаясь, как бы кто не вздумал напечатать их после его смерти. “Посмертного печатания” Гончаров очень боялся и протестовал против него печатаю в статье “Нарушение воли”. Вообще, он был крайне строг к своим наброскам и рукописям. Не доверяя самому себе, он в начале 90-х годов пригласил “сведущих людей сказать, есть ли между ними что-нибудь годное для печати”. Сведущие люди нашли тогда, между прочим, рукопись “Старых слуг”. Сам Гончаров хотел уничтожить эти прелестные очерки, считая их ни для кого не интересными. Вообще, строгость к самому себе не раз доводила его до того, что он прямо уничтожал целые готовые рукописи.
К кабинету своему он привык настолько, что не мог даже вообразить себе, как бы он с ним расстался.
Когда за несколько лет до смерти один из горячих поклонников Гончарова предлагал ему поселиться в деревне на юге, старик писатель, смеясь, ответил:
“Я бы, пожалуй, поехал, если бы меня свезли в моем кабинете. Как иной не может разлучиться с женою, умирает от скуки, так я не могу разлучиться с моим кабинетом”.
И это он повторял многим...
Кабинет, привычная обстановка, привычный, аккуратный до педантизма образ жизни − вот что ему надо было. Он привык к гравюрам, которые висели над диваном, к своему письменному столу, к окружавшим его людям − семье одного из старых умерших слуг, привык к петербургскому климату, ежедневным прогулкам. И потянулись год за годом: зима в столице, лето в Усть-Нарве − месте, которое он очень полюбил. Изредка являлись депутации, например, одна с очень громким титулом “от русских женщин”... Гончаров принимал адреса и аккуратно укладывал их на место, которого они не покидали годы. Однажды, во время пушкинских празднеств, ему предложили занять почётное место представителя петербургского отделения по устройству праздника. Но и тут Гончаров, с гордостью называвший себя учеником Пушкина, отказался, ссылаясь на нездоровье…»
В середине 70-х годов Гончаров жаловался, что «пришла старость со всеми её невзгодами и придётся вскоре умирать». В письме к писателю, драматургу Алексею Феофилактовичу Писемскому (8 апреля 1873 г.) он упоминал между прочим: «Я давно на тот свет хочу». До этого он писал Писемскому: «Я лежу в углу, как зверь: в дурную погоду страдаю бессонницей, приливами крови к голове, и во всякую другую вообще − хандрою и старостью».
В повести «Обыкновенная история» Гончаров писал о том, как умерла мать Александра Адуева. Эта женщина − живой, яркий характер и занимает важное место в романе; сын присутствует при смерти. Но в тексте − всего два слова, без подробностей: «Она умерла!» Ни одной подробности, ни одного ощущения. Заметьте, что Гончаров писал в эпоху, когда ужас смерти составлял один из преобладающих мотивов литературы. Адуев во втором своём периоде примирения с жизнью рассуждает так: «Не страшна и смерть: она представляется не пугалом, а прекрасным опытом. И теперь же в душу веет неведомое спокойствие».
В объявлениях о смерти Гончарова указано, что он ушёл в мир иной в ночь на 15 сентября 1891 года «после кратковременной болезни» − воспаления лёгких, которая убила его за три дня. Ему было 79 лет.
Было очень много откликов на кончину.
Так, в некрологе журнала «Вестник Европы», помимо всего прочего, писали:
«Подобно Тургеневу, Герцену, Островскому, Салтыкову, Гончаров всегда будет занимать одно из самых видных мест в нашей литературе».
Писатель, поэт, литературный критик Дмитрий Сергеевич Мережковский рассказывал:
«Я только что с панихиды Гончарова. Я стоял в маленькой скромной прихожке… Покойный лежал в третьей комнате. И вдруг − когда я взглянул на лицо его − всё исчезло: и постылые лица знакомых литераторов, и суетное настроение, и маленькая комната. Я даже не помню, во что был одет усопший, я помню только это бледное, бесконечно тихое лицо». Великий князь, драматург, поэт Константин Константинович: «Своим задушевным голосом Вы завершили полноту созвучия, и мне остаётся только выразить Вам самую сердечную признательность за постоянное внимание и расположение».
Ивана Александровича, по его желанию, похоронили на Новом Никольском кладбище Александро-Невской лавры (как простого христианина).
«За дубовым гробом его… следовала колесница с целою горою венков, и шли писатели и ближайшие знакомые. Венки были от литературного фонда, Академии наук, Петербургской городской думы с надписью “Великому художнику и мастеру слова”…, от студентов, многочисленных редакций и т. д.».
Сохранился снимок знаменитого фотографа Карла Буллы, который казывает, что могила Гончарова выглядела чрезвычайно скромно: деревянный крест с лампадой и две скамеечки.
В журнале «Исторический вестник» в № 4 за 1893 год есть такое описание:
«На обрыве Никольского кладбища Александро-Невской лавры находится могила Гончарова. Грустное впечатление производит её запущенный вид. …Над ней убогий деревянный крест грязно-белого цвета. 5−6 венков небрежно спутались в кучу, один из них валяется позади креста… Деревянная ограда с покривившейся калиткой дополняет убожество могилы… Никто не позаботился об украшении могилы: ни близкие покойного, ни литературный фонд, которому Гончаров завещал часть своего имущества, ни поклонники его произведений…»
Гончаров особо подчёркивал, что не хочет быть похороненным на Волковом кладбище. Но в 1956 году его прах перенесли туда − на Литературные мостки. Вместо креста на могиле поставили белый бюст работы Г. Ястребенецкого.
Потомок Гончарова Николай Борисович Резвецов говорил:
«Могила Ивана Александровича лишилась креста уже в послевоенное время, в сорок шестом году. Мы с отцом приезжали из Москвы в Ленинград, и я фотографировал этот крест − большой, деревянный, очень красивый. В дореволюционные времена семейство ухаживало за этим крестом. А после войны было принято решение о переносе праха Гончарова на Литераторские мостки, и на новой могиле поставили постамент с бюстом. Бюст-то очень хороший, но места для креста уже не остаётся…»
Иван Александрович Гончаров, писатель и литературный критик, родился 18 июня 1812, умер 15 сентября 1891 года.
Автор «трилогии о русской жизни», в которой показал нравы и быт «крепостнической России», − романов «Обыкновенная история», «Обломов» и «Обрыв». Эти романы, в основе которых – испытание героев любовью, созданы на простых событиях, которые показывают незыбленные духовно-нравственные ценности. В поэтике Гончарова − установка на масштабное обобщение. Средства осмысления его героев − многозначная семантика антропонимов, символизм деталей.
Самый известный роман трилогии − «Обломов» (нашёл своего читателя в 1859 году). Жизнь, характер Ильи Ильича описаны так ярко, что вскоре слово «обломовщина», которое впервые употребил Андрей Иванович Штольц, а затем, характеризуя собственный образ жизни, повторял и Обломов, стали употреблять и в обычной жизни в значении «личностный застой, рутина, апатия, леность».
Советский, российский историк литературы, писатель, литературный критик, журналист Игорь Петрович Золотусский так верно сказал об Иване Александровиче:
«Гончаров – пожалуй, самый “спокойный” из гениев русской литературы. Гений в России − фигура мятущаяся, мятежная. Проза Гончарова похожа на Волгу в её срединном течении, как раз под Симбирском, где он родился; ровное зеркало воды, уходящие к горизонту рукава и затоны. …Гончаров не оспаривает ни церкви, ни власти, ни социальных твердынь. Его идеал – норма».
Утраченный покой
Я в мир вошёл и оглянулся −
Роскошно всё цвело кругом;
Я горделиво улыбнулся;
Я в мире лучшим был звеном;
Мне дан был ум, благая воля,
Душа могучая дана,
И вся завиднейшая доля
Из наслаждений соткана.
Мне всё: и небо голубое,
И звёзд прекрасных светлый рой,
На небе солнце золотое
С его подругою − луной!
Мне всё: и светлых вод равнины,
И яркой зелени леса,
Земли роскошные долины,
И гор угрюмая краса!
Мне всё, что дышит здесь со мною,
Что здесь со мной сотворено,
И всей Природе суждено
Мне быть послушною рабою.
И дар ещё мне дан заветный;
Тот дар мне рай напоминал,
Как им, счастливец, я играл,
Когда в Природе безответной
Душе созвучья не слыхал.
Так! Я весь в чувствах утопал;
Так! Их гармония живая
Дарила мне златые сны.
Я, ими сладко засыпая,
Так проспал дни моей весны.
Те сны мне больше не приснятся;
Теперь мне ими не заснуть;
Те чувства вновь не возвратятся;
Мне в неге их не потонуть.
Но кто ж рукою дерзновенной
Кумир блаженства сокрушил?
Кто пламень чувства задушил
В груди, к прекрасному рождённой?
Ужели время прочитало
Неотразимый приговор?
Ужель смерть дни пересчитала?
Ужель померкнет ясный взор?
Но ты, в поре надежд и силы,
Ты можешь горе позабыть,
И много, много до могилы
Прекрасных опытов прожить,
Объятья снова отворятся,
И снова в них падут друзья,
Мечты сильнее разгорятся,
Живее вспыхнет жизнь твоя;
Опять, быть может, образ милой
И прелесть брачного венца
Пробудят огнь в душе остылой,
Отгонят думы от лица.
К чему же грусть? К чему стенанья?
Беги печали и тоски.
Ужель до гробовой доски
Твои товарищи − страданья?
Так! Я страданьям обречён;
Я в бездну муки погружён.
Злодея казнь не так страшна,
Темницы тьма не так душна,
Как то, что грозною судьбой
Дано изведать мне собой!