КАК УХОДИЛИ ИЗВЕСТНЫЕ ЛЮДИ
Марина Ивановна Цветаева, как и многие эвакуированные в первые месяцы войны советские писатели, провела последние дни своей жизни в Елабуге и Чистополе.
Хронику этого периода восстановили лишь в XXI веке, когда исследователи получили доступ к архиву Цветаевой, и были опубликованы дневники её сына Георгия Эфрона, которому на этот момент было 16 лет.
Прошло всего два года, как Марина Ивановна вернулась из Франции в Советский Союз. За это время пережила арест дочери Ариадны и мужа Сергея Эфрона. Со времени Гражданской войны она знала, что такое голод, холод и смерть ребёнка. Беды и страдания привели к тому, что в 48 лет она выглядела, как старуха. «Нищая элегантность» – так называли в последний период жизни за глаза Цветаеву. Все, кто видел её в дни эвакуации, говорили, что недлинные волосы и лицо у неё были бесцветными, сама серая, неброская, на низких каблуках, с огромным поясом и янтарными бусами на шее, на запястьях – изысканные серебряные браслеты.
В победу России она верила с трудом. 22 июня, в день объявления войны, Марина Ивановна произнесла странную фразу: «Мне бы поменяться с Маяковским». И ещё сказала: «Человеку немного надо: клочок твёрдой земли, чтобы поставить ногу и удержаться на ней. Вот и всё».
Цветаева не могла прижиться даже в писательской среде, критики утверждали, что её стихи чужды советскому читателю.
Сын писал: «…стихи матери – совершенно и тотально оторванные от жизни». Для неё же самой писать значило жить. Она сознательно решила: «Я своё написала, могла бы ещё, но свободно могу не…» Хотя творческий огонь не угас: «Сколько строк миновавших! Ничего не записываю. С этим – кончено».
В Елабугу плыли 10 дней на пароходе.
Георгий писал 8 августа 1941 года:
«Нахожусь на борту “Александра Пирогова”, который плывёт по каналу Москва–Волга. Окончательное место назначения – город Елабуга… Мы плывём в 4-м классе – худшем. Откровенно говоря, все ещё не слишком скверно. Мы спим сидя, темно, вонь; но не стоит заботиться о комфорте – комфорт не русский продукт… В смысле жратвы – хлеб с сыром, пьём чай. Мне на вопрос жратвы наплевать. Но чем будет заниматься мать, что она будет делать и как зарабатывать на свою жизнь?»
17 августа 1941 года прибыли на место. Ожидая прописку, ночевали в библиотечном техникуме.
Только 21 августа переехали в маленький дом номер 10 на улице Ворошилова Супруги Бродельщиковы выделили Марине Ивановне и Георгию часть горницы за перегородкой. Хозяйку звали Анастасией Ивановной, как младшую сестру Цветаевой, и она приняла это за добрый знак.
Хозяйка вспоминала, что Марина каждый день уходила искать работу. У многих эвакуированных были деньги, или они могли рассчитывать на помощь родных. У Цветаевой было с собой всего 600 рублей, и она осталась одна. На что жить? Жена писателя Александра Лейтеса Флора Моисеевна Лейтес – обещала похлопотать о прописке в Чистополе и сообщить телеграммой, но весточки всё не было.
Эвакуированные женщины и дети-подростки устраивались на работу, а Марина Ивановна всё время твердила: «Ничего не умею делать, могу только посуду мыть».
Георгий (он тоже искал работу, но платили везде копейки) писал в дневнике:
«…мать была в горсовете, и работы для неё не предвидится; единственная пока возможность – быть переводчицей с немецкого в НКВД, но мать этого места не хочет… Настроение у неё – отвратительное, самое пессимистическое. Предлагают ей место воспитательницы; но какого чёрта она будет воспитывать? Она ни шиша в этом не понимает. Настроение у неё – самоубийственное: “деньги тают, работы нет”».
24 августа, не дождавшись телеграммы от Ф. М. Лейтес, М. Цветаева поехала в Чистополь, где жили писатели, имеющие влияние. Она общалась с Лидией Корнеевной Чуковской, заходила к Николаю Николаевичу Асееву, переночевала у супруги Константина Георгиевича Паустовского.
Марина Ивановна рассчитывала, что её примут посудомойкой; но получить это место было совсем не просто, так как в войну многие хотели быть ближе к еде.
26 августа совет эвакуированных разрешил Цветаевой прописаться в Чистополе, оставалось найти комнату. Но, вернувшись в Елабугу, она вдруг передумала уезжать.
30 августа Георгий писал:
«Мать – как вертушка: совершенно не знает, оставаться ей здесь или переезжать в Чистополь. Она пробует добиться от меня “решающего слова”, но я отказываюсь это “решающее слово» произнести”… Пусть разбирается сама».
Хозяйка слышала, как они ссорятся, но причин не поняла, потому что разговаривали на французском. Цветаева, за которой всё ещё тянулся шлейф белоэмигрантки и белогвардейки, жены и матери врагов народа, боялась навредить сыну. Она считала, что если её не будет в биографии сына, то ему будет лучше, ведь «дети за родителей не отвечают».
31 августа Марина Ивановна осталась в доме Бродельщиковых одна, сказавшись больной. Георгий с хозяйкой ушли на воскресник – расчищать место под аэродром. Хозяин и его маленький внук отправились на рыбалку.
Вернувшись с работы, хозяйка обнаружила Марину Ивановну висящей в сенях дома на балке, на крюке для рыбацких снастей. Есть легенда, что Цветаева использовала верёвку, которую принёс Борис Леонидович Пастернак, помогавший упаковывать багаж.
Были три предсмертные записки, адресованные эвакуированным писателям, сыну и Николаю Асееву, но они не раскрывают причин самоубийства, судить о которых – бессмысленно.
Писателям, официально, она написала:
«Дорогие товарищи! Не оставьте Мура… (сына Георгия – Ред.) Не похороните живой! Хорошенько проверьте».
Сыну:
«Мурлыга! Прости меня, но дальше было бы хуже. Я тяжело больна, это уже не я. Люблю тебя безумно. Пойми, что я больше не могла жить. Передай папе и Але – если увидишь – что любила их до последней минуты и объясни, что попала в тупик».
Асеевым:
«Дорогой Николай Николаевич! Дорогие сёстры Синяковы! Умоляю вас взять Мура к себе в Чистополь – просто взять его в сыновья – и чтобы он учился. Я для него больше ничего не могу, и только его гублю. У меня в сумке 450 р., и если постараться распродать все мои вещи. В сундучке несколько рукописных книжек стихов и пачка с оттисками прозы. Поручаю их вам. Берегите моего дорогого Мура, он очень хрупкого здоровья. Любите как сына – заслуживает. А меня – простите. Не вынесла. МЦ.
Не оставляйте его никогда. Была бы безумно счастлива, если бы жил у вас. Уедете – увезите с собой. Не бросайте!».
Её тихо похоронили 2 сентября из городского морга – «усыпальницы», как говорили тогда в Елабуге, – на Петропавловском кладбище. Место её последнего упокоения потеряно, и до сих пор не найдено.
В конце ноября 1941 года началась вторая волна эвакуации, и в Чистополь приехал Борис Леонидович Пастернак. Он заинтересовался местом погребения Марины Ивановны:
Ах, Марина, давно уже время,
Да и труд не такой уж ахти,
Твой заброшенный прах в реквиеме
Из Елабуги перенести.
В письме от 25 сентября 1942 года Б. Пастернак просил свою приятельницу, актрису Марию Гонта, эвакуированную в Елабугу:
«Напишите, в каком состоянии могила Цветаевой».
Мария ответила 12 октября 1942 года:
«О Марине напишу особо. Когда хоронили Добычина, пытались установить место, где лежит Марина, и с некоторой вероятностью положили камень».
Письмо, в котором Мария Гонта собиралась особо сообщить о точном местонахождении могилы, не сохранилось.
На южной стороне кладбища сестра Марины, Анастасия Иавновна Цветаева, установила крест с надписью:
«В этой стороне кладбища похоронена Марина Ивановна Цветаева».
В 1970 году на этом месте был установлен обычный гранитный памятник, то есть, по сути, это кенотаф (надгробный памятник в месте, которое не содержит останков покойного, своего рода символическая могила). Позже Анастасия Цветаева стала утверждать, что надгробие находится на точном месте захоронения.
Ариадна Сергеевна Эфрон, дочь, согласно источникам, тоже занималась поиском могилы Марины Цветаевой. Она, как и Анастасия Цветаева, также считала, что могила находится на южной стороне кладбища в том месте, где установлено гранитное надгробие.
В некоторых источниках первоначально говорилось, что сын поэтессы, Георгий Сергеевич Эфрон, не был на похоронах своей матери. Сейчас пишут, что в елабужских архивах найдены документы, рассказывающие о том, что именно сын был главным организатором похорон. Получается, он знал, где находится могила. Георгий воевал на Первом Белорусском фронте; 7 июля 1944 года был ранен в бою и отправлен в медсанбат, где и скончался. Получается, что своё знание он унёс с собой.
В 1990 году Марину Цветаеву заочно отпели в Покровском соборе Елабуги по благословению патриарха Московского и Всея Руси Алексия II. При отпевании её самоубийство назвали «убийством от режима».
Отпевать самоубийц в Русской православной церкви категорически запрещено. Что же позволило сделать исключение?
«Любовь народная», – ответил патриарх.
Незадолго до своей смерти Марина Ивановна написала:
Умирая, не скажу: была.
И не жаль, и не ищу виновных.
Есть на свете поважней дела
Страстных бурь и подвигов любовных.
Ты, – крылом стучавший в эту грудь,
Молодой виновник вдохновенья —
Я тебе повелеваю: – будь!
Я – не выйду из повиновенья.
На ограде Петропавловского кладбища есть надпись:
«На этом кладбище обрела свой покой Марина Цветаева».
Есть и символический указатель со строчками из её стихотворения:
Идёшь, на меня похожий,
Глаза устремляя вниз.
Я их опускала – тоже!
Прохожий, остановись!
Могила М. И. Цветаевой – памятник истории и культуры федерального значения, на схеме кладбища она останется в неизменном виде. Для всех поклонников таланта именно под этим камнем покоится тело любимой поэтессы.
Марина Ивановна Цветаева, поэтесса, прозаик, переводчица, родилась 8 октября 1892, умерла 31 августа 1941 года, – уникальна в поэзии Серебряного века, так как она выбрала собственный путь, стала новатором своего времени в приёмах и особенностях самовыражения.
Чтобы правильно понять творчество Цветаевой, пожалуй, просто необходимо знать основные этапы её биографии, чем она жила, как мыслила в то или иное время. Её открытые, доверительные стихи, которые часто можно сравнить с исповедью, многозначны и глубоки, в них можно найти любую тему.
Марина Ивановна признавалась, что её вещи появлялись сами – как будто её рукой кто-то водил. Так вышли и строки, написанные в 1913 году, которые, на наш взгляд, раскрывают весь настрой её творчества:
Моим стихам, написанным так рано,
Что и не знала я, что я – поэт,
Сорвавшимся, как брызги из фонтана,
Как искры из ракет,
Ворвавшимся, как маленькие черти,
В святилище, где сон и фимиам,
Моим стихам о юности и смерти, –
Нечитанным стихам! –
Разбросанным в пыли по магазинам
(Где их никто не брал и не берёт!),
Моим стихам, как драгоценным винам,
Настанет свой черёд.
Самоубийство
Был вечер музыки и ласки,
Всё в дачном садике цвело.
Ему в задумчивые глазки
Взглянула мама так светло!
Когда ж в пруду она исчезла
И успокоилась вода,
Он понял – жестом злого жезла
Её колдун увлёк туда.
Рыдала с дальней дачи флейта
В сияньи розовых лучей…
Он понял – прежде был он чей-то,
Теперь же нищий стал, ничей.
Он крикнул: «Мама!», вновь и снова,
Потом пробрался, как в бреду,
К постельке, не сказав ни слова
О том, что мамочка в пруду.
Хоть над подушкою икона,
Но страшно! – «Ах, вернись домой!»
…Он тихо плакал. Вдруг с балкона
Раздался голос: «Мальчик мой!»
В изящном узеньком конверте
Нашли её «прости»: «Всегда
Любовь и грусть – сильнее смерти».
Сильнее смерти… Да, о да!..
Год написания неизвестен.