КАК УХОДИЛИ ИЗВЕСТНЫЕ ЛЮДИ
Михаил Александрович Шолохов очень рано начал курить. С этим пристрастием связывают его смертельную болезнь, которую нашли за несколько месяцев до кончины, потому что его лечили от неверно диагностированной болезни, в конце 1983 года (у него, к тому же, был диабет, он перенёс два инсульта).
В начале января 1984 года Шолохова положили в московский онкологический центр имени Блохина. Там его навестил директор издательства «Художественная литература», прозаик, публицист, мемуарист Валентин Осипович Осипов, который принёс новость: издательство собирается выпустить полное собрание сочинений Михаила Александровича.
Осипов вспоминал:
«Два дня, по несколько часов в каждый, довелось пообщаться. Страшно было. Мне уже доверили жуткую тайну: что у него последняя болезнь – рак горла. Тело немощно, иссохнувшее, руки в кровоподтёках от уколов и вливаний, хриплый голос на глубоких передыхах… Но две-три фразы, и радуюсь: память остра, размышления точны (Шолохов отказался от обезболивающих потому что хотел сохранить ясность мысли. – Ред.). Могучий ум не сдался. Здесь он и объявил при Марии Петровне (жене – Ред.) и дочерях о своём согласии с просьбой-предложением. Неужто предчувствовал, что остатки своих совсем коротких недель жизни отдаёт хлопотам о первом предсмертном издании? Закончены деловые переговоры. И пошло, как говорится, о том о сём. И вдруг слышу, а говорит истерзанный болезнью горла с трудом, да ещё курит; почти каждое слово с хрипотой и передыхом:
– Праздник у нас… через два дня… Свадьба… Шестьдесят лет. Вот когда-а поженились… И улыбнулся. Стали сообща гадать, как назвать такую свадьбу – золотая ли, бриллиантовая ли.
– Стальная! – сказала младшая без всяких красивостей.
– Из нержавеющей, – тут же в один миг уточнил он совсем уже другим голосом. Но придал ему свою знаменитую – шолоховскую! – лукавинку. И показалось, что после всего-то двух этих слов даже неизлечимая болезнь пожалела и отступила – глаза блестели оживлённые и молодые... Он внимал жене не перебивая, безотрывно глядел на неё и никого, казалось, вокруг не замечал. Глаза его в те минуты не только слушали – они говорили. Я видел влюблённого человека».
11 января Мария Петровна и Михаил Александрович отметили 60 лет со дня свадьбы. Гостей было немного, но было много телеграмм и звонков.
В начале февраля Шолохов уехал в станицу Вешенскую («Всё, Маша, поедем домой. Хочу, чтобы ты покормила меня домашней пищей… Как прежде…», – спокойно сказал он жене). Михаил Александрович знал о том, что ему осталось немного времени, и был очень чуток к близким. Например, 18 февраля вдруг проснулся, сказал жене: «Мы с тобой уже так стали похожи друг на друга, что мне даже и сон приснился. Как для обоих подседлали одну лошадь… зелёную».
Дочь Мария вспоминала:
«Папа умер 21 февраля 1984 года. Болел тяжело. У его постели круглосуточно дежурили врачи, моя сестра Светлана и мама. Я не могла поехать в Вешенскую – очень сильно болела моя дочь Машенька. О последних минутах знаю со слов сестры.
Светлана, папа и медсестра сидели в кабинете у камина. Отец – в инвалидном кресле. Говорили мало. Вдруг он спрашивает: “Ты не помнишь песню Исаковского „В лесу прифронтовом“? Светлана помнила: „С берёз неслышен, невесом слетает жёлтый лист. Старинный вальс „Осенний сон“ играет гармонист“. Тут запнулась. Он начал тихим голосом подсказывать:
Пусть свет и радость прежних встреч
Нам светят в трудный час.
А коль придётся в землю лечь,
Так это только раз.
Но пусть и смерть в огне, в дыму
Бойца не устрашит.
И что положено кому,
Пусть каждый совершит.
Ей тут стало ясно, что именно из-за этих слов и вспомнилась ему песня. Слабеющим голосом он повторил: “…и что положено кому, пусть каждый совершит”. Потом сказал: “Ну что, девчата, поехали на кровать”. Помогли лечь. На какое-то время он забылся. Затем открыл глаза и позвал маму. Мама подошла. Отец взял её руку в свои ладони, поднёс к губам и поцеловал. Так он попрощался с нею. Закрыл глаза, и через несколько минут его не стало».
За двадцать минут до смерти Шолохов попросил жену Марию Петровну прикурить ему сигарету, поцеловал ей руку и затих.
Мария Петровна так вспоминала 21 февраля:
«В одиннадцать, но, может быть, и в двенадцать ночи, за два-три часа до кончины позвал, взял мои руки, и все их к себе, к себе притягивает, и тянется к ним, тянется… Уж сил совсем не было, а потянулся. Я сразу и не догадалась, что тянулся поцеловать…»
Ему было 78 лет.
Михаила Александровича Шолохова похоронили, в присутствии большой делегации из Москвы и очень большого скопления людей, 23 февраля 1984 года.
Он просил: «Похороните меня во дворе усадьбы». Так и случилось. В усадьбе Михаил Александрович жил со своей семьёй в 1949–1984 годах. Могила находится в юго-восточной части, на крутом донском берегу.
Сын Шолохова Михаил Михайлович вспоминал:
«Что-то было в этих похоронах сдержанное и сдерживающее, от них веяло официальным холодом, сухостью. Писатели хотели организовать их по-своему, но чиновники сделали всё, чтобы в Вешки приехало как можно меньше писателей. Поэтому не было трогательной тёплой церемонии, в центре действия оказались чиновники при исполнении служебных обязанностей. Всё это легко объяснимо. Отец не любил Москву, а Москва не любила его».
Михаила Александровича похоронили как полковника, по законам военного времени: гроб установили на артиллерийский лафет, приехала церемониальная рота из Волгограда, звучали орудийный салют, гимн Советского Союза.
В церкви, которую он не один раз спасал от закрытия, рядом, в это время шла заупокойная служба по рабу Божию Михаилу.
Из отчёта о похоронах, опубликованного в газете «Вечерний Ростов» 24 февраля 1984 года:
«…В глубоком трауре станица Вешенская, вся донская земля, с которой связаны жизнь и творчество гениального летописца советской эпохи М. А. Шолохова. Траурный митинг открыл секретарь ЦК КПСС М. В. Зимянин. “Советская страна, социалистическая культура понесли тягчайшую утрату, – сказал он. – Ушёл из жизни гениальный советский писатель, великий сын русского народа Михаил Александрович Шолохов”».
Георгий Губанов, член Союза писателей России, к тридцатилетию со дня смерти Шолохова рассказал, как прошли прощание и похороны. Приводим текст без кавычек.
Минуты прощания
…Сердце у меня провалилось куда-то в бездну, слышу, как загорелось лицо, как кровь стучит, бешено пульсирует в висках… Только что дня три назад разговаривал с редактором местной газеты, и он сказал мне, что «в доме у Шолоховых по всем ночам свет горит… Народ в станице попритих… Но веруем в лучшее…»
После слов «Ростовской области» диктор сделал невольную паузу, словно споткнулся на ровном месте, и продолжал: «…скончался великий писатель нашего времени, дважды Герой Социалистического Труда, член ЦК КПСС, депутат Верховного Совета СССР, лауреат Нобелевской премии, действительный член Академии наук СССР, секретарь правления Союза писателей СССР Михаил Александрович Шолохов». Остальной текст для меня звучал где-то далеко-далеко и не воспринимался как нечто настоящее… Не знаю, сколько длилось оцепенение, но, помню, первым делом я кинулся к телетайпу и отбил в Москву: «Редакция газеты “Известия”. Корреспондентская сеть… Прошу разрешить выехать в Вёшенскую на похороны М. А. Шолохова». Добро на выезд получил мгновенно.
От Ростова до Вёшенской ехали более четырёх часов – говорить ни о чём не хотелось. Мне никак не удавалось освободиться от одной только фразы из «Поднятой целины» – она усиливалась по мере приближения к родине писателя, у меня уже было такое ощущение, что я говорю её вслух: «Вот и отпели донские соловьи…»
…Печальные минуты прощания тянулись, как сама вечность. Гроб с телом покойного был установлен во Дворце культуры. В небольшой боковой комнате – члены похоронной комиссии из Москвы, Ростова, писатели, станичники… На улице, в фойе – море народу! Переговариваются все тихо, полушёпотом… Мне повязали на рукав траурную повязку… Почётный караул у гроба… Покосил чуть взгляд вправо: в двух-трёх шагах от меня – Виталий Александрович Закруткин, ещё дальше – писатель Владимир Васильевич Карпенко…
…Перед глазами лицо усопшего… Широкий лоб, седые редкие волосы… Нос с характерной горбинкой… Но что это? Всё, что передо мной, никак не вяжется с понятием «покойный»! Мягкий золотистый свет струится над головой, восприятие реального на грани мистики: такое впечатление, что он мысленно уже парит где-то в поднебесье, осталось только взмахнуть крылами и взлететь…
Отстояли положенное время в карауле, вернулись в боковую комнату, а я никак не могу прийти в себя от увиденного… Гляжу, Виталий Александрович закуривает у окна. Подхожу к нему:
– Вы знаете, когда мы там стояли, мне показалось, что Он вот-вот воспарит…
Закруткин потушил сигарету:
– Закрылись орлиные очи, а душа в сиянии света ещё витает… Знать, не одному мне почудилась эта истина…
Такое совпадение ещё больше потрясло меня: решил ещё раз постоять в почётном карауле. На этот раз попал с «высоким начальством», а рядом со мной оказался кавалер трех орденов солдатской Славы с хутора Ушаковского Федор Живых – он бывал у Шолохова и хорошо знал писателя. Отстояли, снимаем траурные повязки, а старый солдат тихо говорит: «Так вот на войне бывало: хоронишь друга и не веришь, что всё – лежит перед тобой, как живой… Так вот и Михаил Александрович… Хвороба окаянная вымучила, а светлый образ не в силах затмить…»
Великий жизнелюб, Шолохов и в потусторонний мир уходил с какой-то почти неуловимой улыбкой-ухмылкой: «Ну, что, мол, старая карга с косой, добралась и до моей души грешной… Накось, выкуси: не видать тебе моей души казачьей!» В памяти ожил разговор скульптора Евгения Вучетича – земляка писателя – с Шолоховым. Скульптор только что закончил портрет писателя, показывает работу… Шолохов кивнул в сторону «своего изваяния» и спрашивает:
– О чём он думает?
– О судьбе человека.
– Так-так. Мрачная, значит, она, эта судьба у человека…
– А чему радоваться?
– Жизни, – тихо сказал Михаил Александрович и после долгой паузы добавил:
– Ну ладно, Женюша, а как же насчёт нашей с тобой ухмылки?
– Какой ухмылки?
– Как какой? Казачьей!
– Не будет ухмылки.
– Как же так?
– Нечему ухмыляться…
– Но ведь казак не может иначе! Если он даже помирать будет, всё равно с ухмылкой в усах…
…Установили гроб на орудийный лафет, что стоял у парадного входа Дворца культуры. Траурная процессия медленно двинулась по узкому переулочку, свернула направо, к базарной площади… Впереди за гробом шли родные и близкие, за ними – народная река… Виталий Закруткин так переволновался, что никак не мог взять себя в руки и даже смахнуть слезу…
На площади мы с Владимиром Карпенко смешались со станичниками, растворились в людском море, а Виталий Александрович поднялся на траурную трибуну. Мальчишки, словно молодые картавые грачата, облепили деревья за церковной оградой. Молчат колокола церкви, той самой церкви, которую когда-то уберёг от погибели и разора Шолохов, за трибуной белеет памятник-горельеф Юрию Гагарину, который был, пожалуй, самым желанным гостем в доме писателя… Печально притихло людское половодье на центральной площади… Рядом по-детски всхлипывает пожилая казачка, вытирая концом чёрной шали слёзы на морщинистых щеках… Угрюмо, одну за другой курят цигарки казаки… На артиллерийском лафете – гроб с телом… Начинается траурный митинг. Микрофон несёт через мощные динамики на площадь:
– Советская страна, социалистическая культура понесли тягчайшую утрату. Ушёл из жизни гениальный советский писатель, великий сын русского народа Михаил Александрович Шолохов…
Женщины зароптали: «Кто это такой? Откель человек-то говорит?» Слышу, молодой человек спортивной формы (видать, из числа охраны) коротко бросает: «Зимянин… Секретарь ЦК КПСС!» И снова всё стихло, а над людскими головами:
– Умер художник, который давно уже признан классиком отечественной и мировой культуры! (Цитирую по магнитофонной записи, сделанной в те печальные мгновения на траурном митинге.) …Михаил Шолохов никогда не замыкался только в рамках литературных интересов. До последних дней он жил в родных местах и всеми помыслами был с людьми труда, с Партией… Он был демократичен в самом прямом и высоком смысле – как писатель и как человек. К слову Шолохова – величайшего писателя XX века – прислушивались с доверием и уважением миллионы людей на земле…
Один за другим сменяются ораторы… Безмолвствует людское море…Только изредка слышно, как тихим шёпотом переговариваются станичники, уточняя, «кто это там ещё на трибуне…»
На трибуне вешенцы: первый секретарь райкома партии Николай Булавин, свинарка из родного хутора писателя Кружилина Хритиния Бокова, ростсельмашевец Константин Уланов… Где же Закруткин? Вот он медленно подходит к микрофону и секунд пять молча глядит вниз на гроб и как бы сам для себя говорит:
– Невозможно представить, что мы провожаем в последний путь Михаила Александровича Шолохова… Для нас, литераторов, он был примером честного служения Отечеству, преданности светоносному учению, которое озарило путь угнетённым, бесправным людям, привело их к победе на бескрайней нашей земле и стало путеводной звездой для тружеников всех континентов…
Летят мгновения, уходят в небытие минуты прощания с Гением России… Грохочут залпы оружейного салюта… Над площадью печально плывёт государственный гимн…
…С центральной площади по узкой улочке, по той самой, по которой любил ходить Шолохов, направляемся на подворье к могиле.
Могила вырыта на крутом берегу Дона… Жёлтый песок уже изрядно подсох на февральском солнце, слепит глаза… Несколько парней стали вокруг молодых берёзок, чтобы кто ненароком не сломил хоть одну из них: место это святое – здесь любил посидеть Михаил Александрович…
Стал на колено, взял в горсть холодный песок… Рядом наклонился Виталий Закруткин, медленно разжал кулак: земля сквозь пальцы просыпалась в могилу на гроб… Бросаю свою горсть песка в могилу и слышу тихий голос Закруткина: «Прощай, родной Человечище… Скоро свидимся…» Комок подкатил к горлу, слёзы потекли сами собой… “Вот и отпели донские соловьи…”»
***
Пройдут годы, проплывут столетия, будут уходить и приходить целые поколения и народы… Но короткое слово «ШОЛОХОВ», высеченное на гранитной глыбе, что лежит на могиле писателя, будет будоражить и согревать сердца и души людей. И никто не будет спрашивать: это какой ШОЛОХОВ?! Как не спрашивают в наши дни, какой Гомер, какой Шекспир, какой Пушкин… ШОЛОХОВ ВСЕГДА БУДЕТ ШОЛОХОВЫМ.
В год смерти (1984) – образован Государственный музей-заповедник М. А. Шолохова.
На могиле Михаила Александровича с 1986 года лежит огромный неотёсанный камень-глыба серого гранита (скульптор О. К. Комов), на котором написано одно слово: «Шолохов», – символ всей мощь и силы этой личности. У подножия памятника разбит цветник.
Туда ведут две дорожки: от дома, и из близлежащего переулка. Напротив, во дворе, в тени трёх сросшихся берёз, стоит небольшая скамеечка, где Шолохов и его жена подолгу сидели и смотрели на Дон.
Дочь Мария говорила:
«Мама после смерти отца прожила почти 8 лет
(М. П. Шолохова умерла 20 января 1992 года – Ред.). Но тихо гасла, как свечка. Подолгу сидела у окна, из которого была видна отцовская могила. Вспоминала его слова: “Видишь, Маруся, шестьдесят лет с тобой прожили и ни разу не разводились”.
Теперь они лежат рядышком. В плиту на маминой могиле
(автор памятника Н. В. Можаев – Ред.) вмонтирована увядшая роза, сделанная из бронзы. Это не случайно.
Папа вставал очень рано, шёл в сад, срезал самую красивую розу, наливал воду в стакан, опускал туда розу, после чего тихонечко входил в комнату, где спала мама. Ставил розу на тумбочку у изголовья и выходил. Так было всегда»...
Незадолго до смерти Михаил Александрович сказал:
«Я хочу, чтобы мои произведения помогали людям стать чище душой, пробудили в них стремление бороться за идеалы прогресса человечества и гуманизма. Если в некоторой мере мне это удалось, то я счастлив».
Михаил Александрович Шолохов родился 24 мая 1905 года, умер 21 февраля 1984 года. Известнейший писатель, киносценарист, журналист советского периода, автор большого количества рассказов, повестей и романов, повествующих о жизни донских казаков.
Лауреат Нобелевской премии по литературе (получена в октябре 1965 года – «за художественную силу и цельность эпоса о донском казачестве в переломное для России время»; стал единственным советским писателем, получившим эту награду с одобрения партийной власти), Сталинской премии (1941 год), Ленинской премии (1960 год). Действительный член АН СССР (1939 год). Дважды Герой Социалистического Труда (1967, 1980 годы).
Самые известные романы – «Тихий Дон», «Поднятая целина», «Они сражались за Родину».
Тихий Дон
Книга четвёртая. Часть восьмая. Отрывок главы XVII
* * *
Поздней ночью, когда зашёл месяц, они покинули Сухой лог. Через два часа езды спустились с бугра к Чиру. На лугу кричали коростели, в камышистых заводях речки надсаживались лягушки, и где-то далеко и глухо стонала выпь.
Сплошные сады тянулись над речкой, неприветно чернея в тумане.
Неподалёку от мостка Григорий остановился. Полночное безмолвие царило в хуторе. Григорий тронул коня каблуками, свернул в сторону. Ехать через мост он не захотел. Не верил он этой тишине и боялся её. На краю хутора они переехали речку вброд и только что свернули в узкий переулок, как из канавы поднялся человек, за ним − ещё трое.
− Стой! Кто едет?
Григорий вздрогнул от окрика, как будто от удара, натянул поводья. Мгновенно овладев собой, он громко отозвался: «Свои! − и, круто поворачивая коня, успел шепнуть Аксинье: − Назад! За мной!»
Четверо из заставы недавно расположившегося на ночёвку продотряда молча и не спеша шли к ним. Один остановился прикурить, зажёг спичку. Григорий с силой вытянул плетью коня Аксиньи. Тот рванулся и с места взял в карьер. Пригнувшись к лошадиной шее, Григорий скакал следом. Томительные секунды длилась тишина, а потом громом ударил неровный раскатистый залп, вспышки огня пронизали темноту. Григорий услышал жгучий свист пуль и протяжный крик:
− В ружье-о-о!..
Саженях в ста от речки Григорий догнал машисто уходившего серого коня, − поровнявшись, крикнул:
− Пригнись, Ксюша! Пригнись ниже!
Аксинья натягивала поводья и, запрокидываясь, валилась набок. Григорий успел поддержать её, иначе она бы упала.
− Тебя поранили?! Куда попало?! Говори же!.. − хрипло спросил Григорий.
Она молчала и всё тяжелее наваливалась на его руку. На скаку прижимая её к себе, Григорий задыхался, шептал:
− Ради Господа-Бога! Хоть слово! Да что же это ты?!
Но ни слова, ни стона не услышал он от безмолвной Аксиньи.
Верстах в двух от хутора Григорий круто свернул с дороги, спустился к яру, спешился и принял на руки Аксинью, бережно положил её на землю.
Он снял с неё тёплую кофту, разорвал на груди лёгкую ситцевую блузку и рубашку, ощупью нашёл рану. Пуля вошла Аксинье в левую лопатку, раздробила кость и наискось вышла под правой ключицей. Окровавленными трясущимися руками Григорий достал из переметных сум свою чистую исподнюю рубашку, индивидуальный пакет. Он приподнял Аксинью, подставил под спину ей колено, стал перевязывать рану, пытаясь унять хлеставшую из-под ключицы кровь. Клочья рубашки и бинт быстро чернели, промокали насквозь. Кровь текла также из полуоткрытого рта Аксиньи, клокотала и булькала в горле. И Григорий, мертвея от ужаса, понял, что всё кончено, что самое страшное, что только могло случиться в его жизни, − уже случилось…
По крутому склону яра, по тропинке, пробитой в траве и усеянной овечьими орешками, он осторожно спустился в яр, неся на руках Аксинью. Безвольно опущенная голова её лежала у него на плече. Он слышал свистящее, захлёбывающееся дыхание Аксиньи и чувствовал, как тёплая кровь покидает её тело и льётся изо рта ему на грудь. Следом за ним сошли в яр обе лошади. Фыркая и гремя удилами, они стали жевать сочную траву.
Аксинья умерла на руках у Григория незадолго до рассвета. Сознание к ней так и не вернулось. Он молча поцеловал её в холодные и солёные от крови губы, бережно опустил на траву, встал. Неведомая сила толкнула его в грудь, и он попятился, упал навзничь, но тотчас же испуганно вскочил на ноги. И ещё раз упал, больно ударившись обнажённой головой о камень. Потом, не поднимаясь с колен, вынул из ножен шашку, начал рыть могилу. Земля была влажная и податливая. Он очень спешил, но удушье давило ему горло, и чтобы легче было дышать, он разорвал на себе рубашку. Предутренняя свежесть холодила его влажную от пота грудь, и ему стало не так трудно работать. Землю он выгребал руками и шапкой, не отдыхая ни минуты, но пока вырыл могилу глубиною в пояс − ушло много времени.
Хоронил он свою Аксинью при ярком утреннем свете. Уже в могиле он крестом сложил на груди её мертвенно побелевшие смуглые руки, головным платком прикрыл лицо, чтобы земля не засыпала её полуоткрытые, неподвижно устремлённые в небо и уже начавшие тускнеть глаза. Он попрощался с нею, твёрдо веря в то, что расстаются они ненадолго…
Ладонями старательно примял на могильном холмике влажную жёлтую глину и долго стоял на коленях возле могилы, склонив голову, тихо покачиваясь.
Теперь ему незачем было торопиться. Всё было кончено.
В дымной мгле суховея вставало над яром солнце. Лучи его серебрили густую седину на непокрытой голове Григория, скользили по бледному и страшному в своей неподвижности лицу. Словно пробудившись от тяжкого сна, он поднял голову и увидел над собой чёрное небо и ослепительно сияющий чёрный диск солнца.