КАК УХОДИЛИ ИЗВЕСТНЫЕ ЛЮДИ
Последние годы жизни Михаил Михайлович Зощенко апатично и замкнуто жил на даче в Сестрорецке, постоянно в состоянии тяжелейшего душевного надлома, истерзанный многолетней травлей. Увидев знакомых, переходил на другую сторону улицы: «Чтобы вам не пришлось со мной здороваться».
Практически перед самой смертью ему сообщили о назначении персональной пенсии. А затем из сберкассы прислали бумагу – с требованием предъявить справку от домоуправления о заработке за последний месяц. Он испугался, что пенсию отберут (накануне получил случайный гонорар). Знакомый адвокат успокаивал его – но он уже ничему не верил. И стал путать слова. К примеру, вместо люминала (снотворного) просил линолеум. Вера Владимировна, жена, просила домашних не исправлять его и делать вид, что всё в порядке.
21 июля 1958 года к Михаилу Михайловичу вернулась осмысленная речь. Он сказал жене:
«Как странно, Верочка, как странно... Как я нелепо жил…» И сел, положив голову ей на плечо, тесно прижался, как очень давно с ней не сидел.
22 июля в 0 часов 45 минут – он скончался от острой сердечной недостаточности. До своего 64-летия он не дожил всего несколько дней…
Когда М. М. Зощенко был студентом, гастролирующий гипнотизёр предсказал ему:
«У Вас, юноша, скоро обнаружатся большие способности. Вы прославитесь. Но кончите плохо. А на похоронах Ваших умные люди будут смеяться». Так и получилось…
В своих воспоминаниях член-корреспондент РАН, петербургский историк Рафаил Шоломович Ганелин писал:
«В 1958 году, когда скончался М. М. Зощенко, его вдова, как говорили, хотела похоронить его на кладбище в Сестрорецке, где у них была дача. Но руководство Ленинградского отделения писательского союза получило в обкоме разрешение похоронить Зощенко на знаменитых Литераторских мостках Волкова кладбища и устроить панихиду в Доме писателя. На ней писатель-сказочник Леонид Борисов, обращаясь к покойному, сказал: “Говорят, что ты умер, а на самом деле тебя убили, колотили палками по голове, пока ты не умер”. Последовал отказ в погребении на Волковом кладбище и милостивое разрешение вдове назвать любое другое, могила на котором будет готова к приезду траурной процессии. Она, однако, отказалась от этого, сказав, что похоронит мужа в Сестрорецке. Один из устроителей обратился к водителю похоронного автобуса, который должен был отправляться от Дома писателей на Волково кладбище, с просьбой ехать вместо этого в Сестрорецк (могилу устроили в в северо-западной части кладбища – Ред.). Услышав, что хоронить на Волковом нельзя, тот ответил: “Нельзя, как Пушкина, значит… Свезём, садись кто со мной за жандарма”».
Писатель Леонид Пантелеев 6 августа 1958 года вот что писал о похоронах Лидии Чуковской:
«О его смерти я узнал из коротенького объявления в “Ленинградской Правде”. Я всё ещё болен был, лежал, но упросил Элико (жена
Л. Пантелеева – Ред.) взять меня на похороны. Между прочим, мы боялись, что его уже похоронили. Как и следовало ожидать, телефон Союза писателей не откликался. Элико позвонила Л. Н. Рахманову и выяснила, что панихида и вынос – в Союзе, в 12 ч. Чудом поймали на шоссе такси и вовремя прибыли на ул. Воинова.
Народу было много, но, конечно, гораздо меньше, чем ожидали некоторые. Власти прислали наряд милиционеров, однако у П. Капицы, ответственного за всё это “мероприятие”, хватило ума и такта удалить их.
Эксцессов не было. И читателей почти не было. На такие события отзывается обычно молодёжь, а молодёжь Зощенко не знала.
Всё-таки ведь 12 лет подряд школьникам на уроках литературы внушали, что Зощенко это – где-то рядом с Мережковским и Гиппиус. И в библиотеках его много лет не было. И всё-таки наше союзное начальство дрейфило.
Гражданскую панихиду провели на рысях.
Заикаясь и волнуясь, с отвратительной оглядкой, боясь сказать лишнее или недостаточно сказать в осуждение покойного, выступил Прокофьев. О Зощенко он говорил так, как мог бы сказать о И. Заводчикове или М. Марьенкове (Ленинградские писатели-лапповцы
20-х-30-х годов – Ред).
Выступил Б. Лихарев. Позже жена его призналась Элико, что всё утро он так волновался, что поминутно пил валерьянку и глотал какие-то таблетки.
Вытаращив оловянные глаза, пробубнил что-то бессвязное Саянов. Запомнилась мне только последняя его фраза. Сделав полуоборот в сторону гроба, шаркнул толстой ногой и сухо, с достойным, вымеренным кивком, как начальник канцелярии, изрёк:
– До свиданья, тов. Зощенко.
И вдруг:
– Слово предоставляется Леониду Ильичу Борисову. Это малоприятный человек. Многие отзываются о нём дурно в высшей степени. Выступает он всегда с актёрским наигрышем. И здесь, у гроба М. М. Зощенко, когда Борисов, получив слово, выдвинувшись из толпы, прикусил "до боли" губу, потом минуты две щёлкал (буквально) зубами, как бы не в силах справиться с волнением, – мне вспомнилось, как смешно и похоже изображал Борисова Е. Л. Шварц. Точно так же, не в силах справиться с волнением, щёлкал Борисов зубами, выступая на траурном митинге, посвящённом Сталину. Тогда он, говорят, ещё и воду пил.
Но на этот раз он сказал (из каких побуждений – не знаю) то, что кто-то должен был сказать.
Начал он своё слово так:
– У гроба не лгут. У всех народов, во всех странах и во все времена у верующих и у неверующих был и сохранился обычай – просить прощения у гроба почившего. Мы знаем, что М. М. Зощенко был человек великодушный. Поэтому, я думаю, он простит многим из нас наши прегрешения перед ним вольные и невольные, а их, этих прегрешений, скопилось немало.
Сказал он и о том месте, какое занимает Зощенко в нашей литературе, о патриотизме его, о больших заслугах его перед Родиной и народом.
Одно место в этой речи показалось (и не мне одному) странным. Он сказал, что Зощенко был патриотом, другой на его месте изменил бы родине, а он – не изменил. Сразу же после Борисова слово опять взял Прокофьев:
– Товарищи! У гроба не положено разводить, так сказать, дискуссии. Но я, так сказать, не могу, так сказать, не ответить Леониду Ильичу Борисову…
И не успел Прокофьев стушеваться – визгливый голос Борисова:
- Прошу слова для реплики.
Борисов оправдывается, растолковывает, что он хотел сказать.
Прокофьев подаёт реплику с места.
В толпе, окружившей гроб, женские голоса, возмущённые выкрики…
В тесном помещении писательского ресторана жарко, удушливо пахнет цветами, за дверью, на площадке лестницы четыре музыканта безмятежно играют шопеновский марш, а здесь, у праха последнего русского классика, идёт перепалка.
Вдова М. М., подняв над гробом голову, тоже встревает в эту, “так сказать”, дискуссию:
– Разрешите и мне два слова.
И не дождавшись разрешения, выкрикивает эти два слова:
– Михаил Михайлович всегда говорил мне, что он пишет для народа.
Становится жутко. Ещё кто-то что-то кричит. Суетятся, мечутся в толпе перепуганные устроители этого мероприятия.
А Зощенко спокойно лежит в цветах. Лицо его – при жизни тёмное, смуглое, как у факира, – сейчас побледнело, посерело, но на губах играет (не стынет, а играет!) неповторимая зощенковская улыбка-усмешка.
Панихиду срочно прекратили. Перекрывая другие голоса и требования вдовы “зачитать телеграммы”, Капица предлагает родственникам проститься с покойным.
Я тоже встал в эту недлинную очередь, чтобы последний раз посмотреть в лицо М. М. и приложиться к его холодному лбу.
И тут, когда всё вокруг уже двигалось и шумело, когда швейцары и гардеробщики начали выносить венки – над гробом выступил-таки читатель. Почти никто не слыхал его. Я стоял рядом и кое-что расслышал.
Пожилой еврей. Вероятно, накануне вечером и ночью готовил он свою речь, думая, что произнесёт её громогласно, перед лицом огромного скопища людей. А говорить ему пришлось – почти наедине с тем, к кому обращены были его слова!
– Дорогой М. М. С юных лет вы были моим любимым писателем. Вы не только смешили, вы учили нас жить… Примите же мой низкий поклон и самую горячую, сердечную благодарность. Думаю, что говорю это не только от себя, но и от лица миллиона Ваших читателей.
Тут же, в этой шумной суете, подошёл ко мне незнакомый, очень высокий человек и сказал:
– 50 лет я знал Мишу. Вместе в 8-й гимназии учились.
…Ехали мы в автобусе погребальной конторы. Впереди меня сидел Леонтий Раковский. Всю дорогу он шутил с какими-то дамочками, громко смеялся. Заметив, вероятно, мой брезгливый взгляд, он резко повернулся ко мне и сказал:
– Вы, по-видимому, осуждаете меня, А. И. Напрасно. Ей-Богу. М. М. был человек веселый, он очень любил женщин. И он бы меня не осудил.
И этой растленной личности поручили “открыть траурный митинг” – у могилы. Сказал он нечто в этом же духе – о том, какой весёлый человек был Зощенко, как он любил женщин, цветы и т. д.
Следующим выступил с большой речью Н. Ф. Григорьев. Он рассказал собравшимся о том, какой Зощенко был интересный, своеобразный писатель. Осмелев, Н. Ф. сообщил даже, что ему “посчастливилось работать с М. М.”. Все решили, что Зощенко редактировал Григорьева. Оказывается, наоборот, Григорьев, будучи редактором “Костра”, редактировал рассказ Зощенки.
– Работать было легко и приятно. С молодыми иной раз бывает труднее работать.
Стиль был выдержан до конца.
На кладбище приехало много народа, пожалуй, больше, чем на панихиду. Из москвичей я узнал Д. Д. Шостаковича, Ю. Нагибина. Не раз в этот день вспоминали мы с друзьями Конюшенную церковь, вагон для устриц и пр.
Но на кладбище хорошо: дюны, сосны, просторное небо. День был необычный для нынешнего питерского лета – солнечный, жаркий, почти знойный.
Вы пишете: “Какая это потеря для нашей литературы!” Зощенко был потерян для нашей литературы 12 лет назад. Он сам это понимал. Ещё тогда, в 48 году, он сказал Жене Шварцу:
“Хорошо, что это случилось сейчас, когда мне уже исполнилось 50 лет, и я сделал почти всё, что мог сделать”.
И всё-таки очень горько было – и читать эти холодные казённые слова в узенькой черной рамке, и стоять у свежего холмика на кладбище, и снова ехать в город, где уже нет и не будет Михаила Михайловича…»
Рядом с Михаилом Михайловичем на кладбище в Сестрорецке похоронены его близкие люди: жена Вера Владимировна (1898–1981), сын Валерий Михайлович (1921–1986), внук Михаил Валерьевич (1943–1996).
В. Жуков в статье «Минувшего свидетели живые», опубликованной в № 136 газеты «Ленинградская здравница» за 1988 год писал:
«Бедный Михаил Михайлович! Вот где Вы обрели свободу и покой. Опала, травля, унижения – вместе с плотью – всё погребено здесь. А дух – жив! На могиле скромнейший памятник. И это спустя 30 лет после смерти. Рядом покоятся жена, сын... Вспоминаются строки из стихотворения Анны Андреевны Ахматовой, написанного в год смерти Зощенко: “только ветры морские с залива, чтоб оплакать его, прилетят...”»
Открытие памятника, сделанного по проекту скульптора Виктора Онежко, состоялось 20 ноября 1994 года. На нём присутствовали мэр Санкт-Петербурга Анатолий Александрович Собчак, глава администрации Курортного района В. В. Козырицкий и жители Сестрорецка.
Бронзовый Зощенко, одетый в строгий костюм, сидит на каменной скамейке. Скульптура лицом обращена на запад, но голова повёрнута к югу – там находится залив. Михаил Михайлович хотел смотреть на море…
Михаил Михайлович Зощенко родился 28 июля (9 августа) 1894, умер 22 июля 1958 года. Русский, советский писатель, драматург, сценарист, переводчик, классик русской литературы.
Моральный авторитет сатирико-юмористической литературы и её роль в социально-нравственном воспитании в 20-е−30-е годы очень сильно возросли благодаря произведениям Зощенко. Он сумел передать своеобразие натуры человека переходного времени, необычайно ярко, то в грустно-ироническом, то в лирико-юмористическом освещения, показал, как совершается историческая ломка его характера.
Максим Горький писал Михаилу Михайловичу: «Данные сатирика у Вас – налицо, чувство иронии очень острое, и лирика сопровождает его крайне оригинально. Такого соотношения иронии и лирики я не знаю в литературе ни у кого».
Гибель человека
Кончено. Баста. Никакой жалости к людям не осталось в моём сердце.
Вчера ещё, до шести часов вечера сочувствовал и уважал людей, а нынче не могу, ребятишки. До последней точки докатилась людская неблагодарность.
Вчера, извольте видеть, за мою жалость к ближнему человеку – отчаянно пострадал и, может, даже предстану перед народным судом в ближайшем будущем.
Баста. Зачерствело моё сердце. Пущай ближний больше на меня не рассчитывает.
А шёл я вчера по улице. Иду я вчера по улице и вижу – народ будто стоит скопившись подле ворот. И кто-то отчаянно охает. И кто-то руками трясёт и вообще, вижу – происшествие. Подхожу. Спрашиваю, об чём шум.
– Да вот, – говорят, – тут ногу сломал один гражданин. Идти теперь не может.
– Да уж, – говорю, – тут не до ходьбы.
Растолкал я публику и подхожу я ближе к месту действия. И вижу – какой-то человечишко действительно лежит на плитуаре. Морда у него отчаянно белая и нога в брюке сломана. И лежит он, сердечный друг, упёршись башкой в самую тумбу и бормочет:
– Мол, довольно склизко, граждане, извиняюсь. Шёл и упал, конечно. Нога вещь непрочная.
Сердце у меня горячее, жалости к людям много и вообще не могу видеть гибель человека на улице.
– Братцы, – говорю, – да, может, он член союза. Надо же предпринять тем не менее.
И сам, конечно, бросаюсь в телефонную будку. Вызываю скорую помощь. Говорю: «Нога сломана у человека, поторопитесь по адресу».
Приезжает карета. В белых балахонах сходят оттеда четыре врача.
Разгоняют публику и укладывают пострадавшего человека на носилки.
Между прочим, вижу этот человек совершенно не желает, чтобы его ложили на носилки. Пихает всех четырёх врачей остатней здоровой ногой и до себя не допущает.
– Пошли вы, – говорит, – все четыре врача туда-сюда. Я, говорит, может, домой тороплюся.
И сам чуть, знаете, не плачет. Что, думаю, за смятение ума у человека? И вдруг произошло некоторое замешательство. И вдруг слышу – меня кличут.
– Это, – говорят, – дядя, ты вызывал карету скорой помощи?
– Я, – говорю.
– Ну так, – говорят, – придётся тебе через это отвечать по всей строгости революционных законов. Потому как зря карету вызвал – у гражданина искусственная нога обломилась.
Записали мою фамилию и отбыли.
И чтобы я после этого факта ещё расстраивал своё благородное сердце – ни в жисть. Пущай убивают на моих глазах человека – нипочём не поверю. Потому – может для киносъёмки его убивают.
И вообще ничему не верю – время такое после войны невероятное.