КАК УХОДИЛИ ИЗВЕСТНЫЕ ЛЮДИ
Николай Степанович Гумилёв всегда думал о смерти. Например, известно, что когда ему было11 лет, он пытался покончить жизнь самоубийством.
Поэтесса Ирина Владимировна Одоевцева вспоминала монолог о смерти, который в рождественский вечер 1920 года произнёс перед ней Гумилёв:
«Я в последнее время постоянно думаю о смерти. Нет, не постоянно, но часто. Особенно по ночам. Всякая человеческая жизнь, даже самая удачная, самая счастливая, трагична. Ведь она неизбежно кончается смертью. Ведь как ни ловчись, как ни хитри, а умереть придётся. Все мы приговорены от рождения к смертной казни. Смертники. Ждём − вот постучат на заре в дверь и поведут вешать. Вешать, гильотинировать или сажать на электрический стул. Как кого. Я, конечно, самонадеянно мечтаю, что…
Умру я не на постели
При нотариусе и враче…
Или что меня убьют на войне. Но ведь это, в сущности, всё та же смертная казнь. Её не избежать. Единственное равенство людей − равенство перед смертью. Очень банальная мысль, а меня всё-таки беспокоит. И не только то, что я когда-нибудь, через много-много лет, умру, а и то, что будет потом, после смерти. И будет ли вообще что-нибудь? Или всё кончается здесь, на земле: “Верю, Господи, верю, помоги моему неверию...”».
В воспоминаниях «На берегах Невы» Ирина Одоевцева очень много писала о разговорах с Гумилёвым, в том числе и о смерти. Например, она рассказала о панихиде по Лермонтову, которую они заказали в одной из петроградских церквей. Во время службы Николаю Степановичу показалось, что священник вместо «Михаил» произнёс: «Николай».
3 августа 1921 года Н. С. Гумилёва арестовали органы ГПУ (Государственного политического управления) за участие в «контрреволюционном заговоре» (так называемое «Таганцевское» дело, или «дело профессора Таганцева»).
Накануне, 2 августа, он встречался с Одоевцевой, был доволен и весел:
«Я чувствую, что вступил в самую удачную полосу моей жизни. Обыкновенно я, когда влюблён, схожу с ума, мучаюсь, терзаюсь, не сплю по ночам, а сейчас я весел и спокоен».
Последним видел Гумилёва поэт Владислав Фелицианович Ходасевич, они жили в «Доме Искусств», своего рода гостинице, коммуне для поэтов и учёных.
Ходасевич вспоминал:
«В среду, 3-го августа, мне предстояло уехать. Вечером накануне отъезда пошёл я проститься кое с кем из соседей по “Дому Искусств”. Уже часов в десять постучался к Гумилёву, Он был дома, отдыхал после лекции. Мы были в хороших отношениях, но короткости между нами не было... Я не знал, чему приписать необычайную живость, с которой он обрадовался моему приходу. Он выказал какую-то особую даже теплоту, ему как будто бы и вообще несвойственную. Мне нужно било ещё зайти к баронессе В. И. Икскуль, жившей этажом ниже. Но каждый раз, когда я подымался уйти, Гумилёв начинал упрашивать: “Посидите ещё”. Так я и не попал к Варваре Ивановне, просидев у Гумилёва часов до двух ночи. Он был на редкость весел. Говорил много, на разные темы. Мне почему-то запомнился только его рассказ о пребывании в царскосельском лазарете, о государыне Александре Фёдоровне и великих княжнах. Потом Гумилёв стал меня уверять, что ему суждено прожить очень долго – “по крайней мере, до девяноста лет”. Он всё повторял:
− Непременно до девяноста лет, уж никак не меньше.
До тех пор собирался написать кипу книг. Упрекал меня:
− Вот мы однолетки с вами, а поглядите: я, право, на десять лет моложе. Это всё потому, что я люблю молодёжь. Я со своими студистками в жмурки играю − и сегодня играл. И потому непременно проживу до девяноста лет, а вы через пять лет скиснете.
И он, хохоча, показывал, как через пять лет я буду, сгорбившись, волочить ноги и как он будет выступать “молодцом”.
Прощаясь, я попросил разрешения принести ему на следующий день кое-какие вещи на сохранение. Когда наутро, в условленный час, я с вещами подошёл к дверям Гумилёва, мне на стук никто не ответил. В столовой служитель Ефим сообщил мне, что ночью Гумилёва арестовали и увезли».
Арестовали Гумилёва по показаниям В. Таганцева, но − были и другие источники, оставшиеся нераскрытыми. Он взял с собой в тюрьму Евангелие и Гомера. Большинство его знакомых было убеждено, что его арест − ошибка. Но если бы его не арестовали в тот момент, он всё равно был бы обречён.
Обстоятельства смерти Гумилёва до сих пор вызывают споры.
И. В. Одоевцева писала:
«О том, как Гумилёв вёл себя в тюрьме и как погиб, мне доподлинно ничего не известно. Письмо, присланное им из тюрьмы жене с просьбой прислать табаку и Платона, с уверениями, что беспокоиться нечего, “я играю в шахматы”, приводилось много раз (Из тюрьмы он писал жене Анне Николаевне Энгельгардт: «Не беспокойся обо мне. Я здоров, пишу стихи и играю в шахматы». – Ред.). Остальное − всё только слухи. По этим слухам, Гумилёва допрашивал Якобсон − очень тонкий, умный следователь. Он якобы сумел очаровать Гумилёва или, во всяком случае, внушить ему уважение к своим знаниям и доверие к себе. К тому же, что не могло не льстить Гумилёву, Якобсон прикинулся − а может быть, и действительно был − пламенным поклонником Гумилёва и читал ему его стихи наизусть».
1 сентября 1921 года в газете «Петроградская правда», и на улицах – поместили сообщение ВЧК (Всероссийской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем) «О раскрытом в Петрограде заговоре против Советской власти» и список расстрелянных участников этого заговора, в нём значился 61 человек.
Под номером тринадцать был:
«Гумилёв, Николай Степанович, 33 лет, бывший дворянин, филолог, поэт, член коллегии “Издательства Всемирной литературы”, беспартийный, бывший офицер. Участник Петроградской боевой организации, активно содействовал составлению прокламаций контрреволюционного содержания, обещал связать с организацией в момент восстания группу интеллигентов, которая активно примет участие в восстании, получал от организации деньги на технические надобности».
Писательница Ольга Дмитриевна Форш писала:
«А назавтра, хотя улицы были полны народом, они показались пустынными. Такое безмолвие может быть только… когда в доме покойник и живые к нему только что вошли. На столбах был расклеен один, приведённый уже в исполнение, приговор. Имя поэта там значилось… К уже ставшим недвижно подходил новый, прочитывал − чуть отойдя, оставался стоять. На проспектах, улицах, площадях возникли окаменелости. Каменный город».
Один из мемуаристов вспоминал:
«Я … остановился у забора, где выклеен был печатный лист, и взор мой прямо упал на фамилию Гумилёва… А ниже: “приговор исполнен”… Мне показалось, что эти ужасные слова кто-то выкрикнул мне в ухо. Земля ушла из-под ног моих… Я не помнил, куда иду, где я. Я выл от горя и отчаяния. “Однако… И перевернуло же Вас!” − сказал, увидя меня через несколько дней, Гурович».
Потрясённый почти одновременной смертью лучших поэтов, Максимилиан Волошин посвятил памяти Блока (умер 7 августа 1921 года) и Гумилёва стихи:
С каждым днём всё диче и всё глуше
Мертвенная цепенеет ночь.
Смрадный ветр, как свечи, жизни тушит.
Ни позвать, ни крикнуть, ни помочь.
Тёмен жребий русского поэта.
Неисповедимый рок ведёт
Пушкина под дуло пистолета,
Достоевского на эшафот.
Может быть, такой же жребий выну,
Горькая детоубийца, Русь,
И на дне твоих подвалов сгину
Иль в кровавой луже поскользнусь.
Но твоей Голгофы не покину,
От твоих могил не отрекусь.
Доконает голод или злоба,
Но удел не выберу иной:
Умирать, так умирать с тобой,
И с тобой, как Лазарь, встать из гроба.
Ходили легенды, что Максим Горький лично ездил в Москву к Ленину просить за Гумилёва, что бумага о помиловании опоздала или была задержана по личному указанию главного палача Петрограда Григория Зиновьева (Радомысльского-Апфельбаума).
Бумаги же о помиловании в деле Н. Гумилёва − нет.
В Казанском соборе была заказана панихида по Николаю Гумилёву. Фамилия его, конечно, не называлась.
Через несколько дней в Спасской часовне Гуслицкого монастыря, которая находилась на Невском проспекте перед портиком Перинной линии, провели ещё одну панихиду, при большом скоплении людей. Ходила легенда, что раздражённый такой манифестацией российский революционер, советский политический и государственный деятель Григорий Евсеевич Зиновьев приказал разрушить эту часовню (в действительности она была снесена через восемь лет по требованию общества «Старый Петербург» как «уродливая»).
В марте 1922 года петроградская эсеровская газета «Революционное дело» сообщил такие подробности:
«Расстрел был произведён на одной из станций Ириновской ж[елезной] д[ороги]. Арестованных привезли на рассвете и заставили рыть яму. Когда яма была наполовину готова, приказано было всем раздеться. Начались крики, вопли о помощи. Часть обречённых была насильно столкнута в яму, и по яме была открыта стрельба. На кучу тел была загнана и остальная часть и убита тем же манером. После чего яма, где стонали живые и раненые, была засыпана землёй».
Гумилёв был расстрелян 26 августа, под Петроградом, в районе станции Бернгардовка, в долине реки Лубья.
Георгий Иванов привёл слова Сергея Боброва (в пересказе М. Л. Лозинского) о подробностях расстрела Николая Степановича Гумилёва:
«Да... Этот ваш Гумилёв... Нам, большевикам, это смешно. Но, знаете, шикарно умер. Я слышал из первых рук (т. е. от чекистов, членов расстрельной команды). Улыбался, докурил папиросу... Фанфаронство, конечно. Но даже на ребят из особого отдела произвёл впечатление. Пустое молодечество, но всё-таки крепкий тип. Мало кто так умирает. Что ж, свалял дурака. Не лез бы в контру, шёл бы к нам, сделал бы большую карьеру. Нам такие люди нужны...»
Перед расстрелом Н. С. Гумилёв написал на стене камеры:
«Господи, прости мои прегрешения, иду в последний путь».
В конце 1980-х годов юрист в отставке Г. А. Терехов, хоть все подобные дела обычно засекречены, смог посмотреть дело Гумилёва, и отмечал, что вина Николая Степановича была только в том, что он категорически отказался от предложения вступить в заговорщицкую офицерскую организацию, но не донёс об этом органам советской власти.
То есть, с Гумилёвым поступили вне закона, так как по уголовному кодексу РСФСР того времени (статья 88-1) ему грозило небольшое тюремное заключение (сроком от 1 до 3 лет) или исправительные работы (до 2 лет).
Это мнение оспорил Д. Фельдман, указав, что могло быть применено постановление о красном терроре, принятое Советом Народных Комиссаров 5 сентября 1918 года:
«…подлежат расстрелу все лица, причастные к белогвардейским организациям, заговорам и мятежам».
Многие «участники» заговора (среди них − 16 женщин) казнены за: «присутствовал», «переписывал», «знала», «разносила письма», «обещал, но отказался исключительно из-за малой оплаты», «доставлял организации для передачи за границу сведения о... музейном деле», «снабдил закупщика организации верёвками и солью для обмена на продукты».
Есть мнение, что главная причина гибели Гумилёва – его яркая популярность у молодёжи, его удачная деятельность в большом числе поэтических школ и студий (современники говорили, что те, кто побывал на его семинарах, навсегда погибли для «пролетарского искусства»), его блестящие выступления на поэтических вечерах; и − завоёванный им пост главы петроградских поэтов, когда он при обошёл А. А. Блока.
Первую жену Гумилёва Анну Андреевну Ахматову водили к предполагаемой могиле Гумилёва – ночью, от платформы Бернгардовка, мимо усадьбы Приютино, и показали две просевшие ямы, предполагаемое место братской могилы.
Ахматова писала:
«Я про Колю знаю... их расстреляли близ Бернгардовки, по Ирининской дороге... я узнала через десять лет и туда поехала. Поляна; кривая маленькая сосна; рядом другая, мощная, но с вывороченными корнями. Это здесь была стенка. Земля запала, понизилась, потому что там не насыпали могил. Ямы. Две братские ямы на шестьдесят человек...»
В вероятном месте расстрела Гумилёва стоит крест-кенотаф, сваренный из обрезков двух железных труб; вокруг лежат небольшие валуны, символические надгробия убитых и замученных в России. На стволах и ветках ельника паломники крепят свечи, иконы, записки со стихами…
Николай Степанович Гумилёв, поэт Серебряного века, прозаик, переводчик, литературный критик, родился 15 апреля 1886, умер
26 августа 1921 года.
В 1911 году организовал «Цех поэтов», в недрах которого возникло новое направление в русской поэзии − акмеизм.
В статье «Наследие символизма и акмеизм» Николай Степанович писал: «Для внимательного читателя ясно, что символизм закончил свой круг развития и теперь падает. На смену символизму идёт новое направление, как бы оно ни называлось, акмеизм ли (от слова акмэ − высшая степень чего-либо, цвет, цветущая пора) или адамизм (мужественно твёрдый и ясный взгляд на жизнь), во всяком случае, требующее большего равновесия сил и более точного знания отношений между субъектом и объектом, чем то было в символизме. Однако, чтобы это течение утвердило себя во всей полноте и явилось достойным преемником предшествующего, надо, чтобы оно приняло его наследство и ответило на все поставленные им вопросы. Слава предков обязывает, а символизм был достойным отцом...»
В поэзии Гумилёва большое внимание уделено чувствам, мастерски переплетаются темы любви, истории, мифологии. Многие его стихи посвящены Анне Андреевне Ахматовой.
Заблудившийся трамвай
Шёл я по улице незнакомой
И вдруг услышал вороний грай,
И звоны лютни, и дальние громы,
Передо мною летел трамвай.
Как я вскочил на его подножку,
Было загадкою для меня,
В воздухе огненную дорожку
Он оставлял и при свете дня.
Мчался он бурей тёмной, крылатой,
Он заблудился в бездне времён…
Остановите, вагоновожатый,
Остановите сейчас вагон!
Поздно. Уж мы обогнули стену,
Мы проскочили сквозь рощу пальм,
Через Неву, через Нил и Сену
Мы прогремели по трём мостам.
И, промелькнув у оконной рамы,
Бросил нам вслед пытливый взгляд
Нищий старик, − конечно, тот самый,
Что умер в Бейруте год назад.
Где я? Так томно и так тревожно
Сердце моё стучит в ответ:
«Видишь вокзал, на котором можно
В Индию Духа купить билет?»
Вывеска… кровью налитые буквы
Гласят: «Зеленная», − знаю, тут
Вместо капусты и вместо брюквы
Мёртвые головы продают.
В красной рубашке с лицом, как вымя,
Голову срезал палач и мне,
Она лежала вместе с другими
Здесь в ящике скользком, на самом дне.
А в переулке забор дощатый,
Дом в три окна и серый газон…
Остановите, вагоновожатый,
Остановите сейчас вагон!
Машенька, ты здесь жила и пела,
Мне, жениху, ковёр ткала,
Где же теперь твой голос и тело,
Может ли быть, что ты умерла?
Как ты стонала в своей светлице,
Я же с напудренною косой
Шёл представляться Императрице
И не увиделся вновь с тобой.
Понял теперь я: наша свобода
Только оттуда бьющий свет,
Люди и тени стоят у входа
В зоологический сад планет.
И сразу ветер знакомый и сладкий
И за мостом летит на меня,
Всадника длань в железной перчатке
И два копыта его коня.
Верной твердынею православья
Врезан Исакий в вышине,
Там отслужу молебен о здравьи
Машеньки и панихиду по мне.
И всё ж навеки сердце угрюмо,
И трудно дышать, и больно жить…
Машенька, я никогда не думал,
Что можно так любить и грустить!