КАК УХОДИЛИ ИЗВЕСТНЫЕ ЛЮДИ
О смерти Сергей Донатович Довлатов думал часто и много, когда врач, чтобы уберечь от тяжёлых запоев, сказал ему, что у него цирроз печени. Над своим нездоровьем он постоянно шутил, переделывая (когда онкологический диагноз не подтвердился) то Крылова: «Рак пятится назад», то Некрасова: «Цирроз-воевода с дозором обходит владенья свои».
В его «Записных книжках» есть также записи о смерти; например:
«Божий дар как сокровище. То есть буквально – как деньги. Или – ценные бумаги. А может, ювелирное изделие. Отсюда – боязнь лишиться. Страх, что украдут. Тревога, что обесценится со временем. И ещё – что умрёшь, так и не потратив»;«Не думал я, что самым трудным будет преодоление жизни как таковой»;
«Все интересуются, что там будет после смерти? После смерти начинается история»;
«Возраст у меня такой, что, покупая обувь, я каждый раз задумываюсь: “А не в этих ли штиблетах меня будут хоронить?”».
Сергей Донатович говорил о смерти ровесников и знакомых со священным ужасом, словно примеряя смерть на себя. И не мог никак свыкнуться со своим возрастом, считая себя «Серёжей». Писатель, профессор, доктор исторических наук Владимир Михайлович Соловьёв поэтому совсем не удивился когда однажды на автоответчике услышал ликующий голос (цитируем по книге «Довлатов вверх ногами»):
«Володя, это Довлатов. Я только хотел сказать, что с удовольствием прочитал Вашу статью во “Время и мы”. Потом подробнее скажу. И ухмыльнулся, потому что Перельман (редактор журнала) в справке об авторах написал, что Вы в 33-м году родились. Теперь я знаю, что Вы старый хрен на самом деле. Всех целую. Привет».
Соловьёв (в той же книге) также отметил:
«О смерти Довлатов говорил часто и даже признался, что сделал некоторые распоряжения на её случай: в частности, не хотел, чтобы печатали его письма и скрипты, хотя именно по его радиопередачам, “пропетым” – ну да, типа речитатива – чудным магнетическим баритоном, узнали его в России задолго до того, как там была напечатана его проза».
В США проза Довлатова получила широкое признание, публиковалась в известнейших американских газетах и журналах. Книги также издавались, но оценить их по достоинству могли только литературные критики и жители русскоговорящего района Брайтон-Бич.
Сергей Донатович писал об этом своему другу:
«Я всю жизнь чего-то ждал: аттестата зрелости, потери девственности, женитьбы, ребёнка, первой книжки, минимальных денег, а сейчас все произошло, ждать больше нечего, источников радости нет. Главная моя ошибка − в надежде, что, легализовавшись как писатель, я стану весёлым и счастливым. Этого не случилось».
Сергей Довлатов умер (по заключению медицинской экспертизы, от инфаркта миокарда, а по мнению родных, преждевременно в могилу его свёл продолжительный запой, во время которого он скрывался от них; причиной смерти называют также бесконечный стресс) 24 августа 1990 года в Нью-Йорке. Через 10 дней ему бы исполнилось 49 лет.
Подруга Алевтина Михайловна Дробыш так писала о последних часах жизни Сергея Донатовича, у которого заболел живот, и пришлось вызвать скорую помощь:
«Как обычно, приехало большое количество ненужных людей. Полицейские, пожарники и ещё чёрт знает кто. У прибывших врачей ничего не было с собой, чтобы оказать немедленную помощь. Среди них был один русский. Я обрадовалась и стала ему что-то объяснять. Но…
Они деловито-равнодушно одели Сергея, усадили его к кресло-коляску и повезли к лифту. Я быстро оделась и, так как лифт был занят всей этой командой, стала быстро спускаться по лестнице.
Но я лишь увидела Сергея уже внутри санитарной машины, уложенного на носилки. Меня внутрь санитарной машины не пустили. Взяла полицейская машина, и мы поехали следом.
Его повезли в госпиталь Кони-Айлэнда.
Когда мы прибыли Сергея стремительно повезли в реанимацию. Старались спасти его. Говорят, несколько раз при помощи электрошока пытались запустить остановившееся сердце. Спасали не более получаса. Потом вышел врач и сообщил, что ничего сделать не удалось.
Из его слов выходило, что Сергею стало плохо в ещё санитарной машине, у него началась обильная рвота и он фактически задохнулся во рвотной массе.
Вот так специфически проявил себя инфаркт миокарда. Именно инфаркт, пояснил врач, был причиной болей в области желудка, и ничто другое.
Непонятно, правда, что делали врачи в санитарной машине. И врачи то были вообще. Да что уж сейчас говорить!?
Если бы мне тогда или хоть сейчас сказали, что нужно отдать своё сердце для спасения Сергея, я б отдала его без секунды колебаний».
Иосиф Александрович Бродский так сказал о смерти Довлатова:
«Не думаю, что Серёжина жизнь могла быть прожита иначе; думаю только, что конец её мог быть иным, менее ужасным. Столь кошмарного конца – в удушливый летний день, в машине скорой помощи в Бруклине, с хлынувшей горлом кровью и двумя пуэрториканскими придурками в качестве санитаров – он бы сам никогда не написал: не потому, что не предвидел, но потому, что питал неприязнь к чересчур сильным эффектам».
Мать Довлатова, Нора Сергеевна, крикнула В. М.Соловьёву, находясь на грани истерики:
«Как Вы не понимаете, Володя! Я потеряла не сына, а друга».
Вот несколько соболезнований…
Писатель, историк литературы, журналист, диссидент Юрий Ильич Дружников:
«Услышав о смерти Довлатова, я пошёл в университетскую библиотеку и сел возле полок на пол, как делают студенты. Тут, в тишине, можно было отрешиться от суеты и погрустить. Перед моими глазами Довлатов стоял на одной полке с Достоевским. Я ничего этим не хочу сказать, кроме того, что сказал: на одну букву, на одной полке. Я снял книги Довлатова с полки, пошёл к столу и стал расставлять. Поставил его портрет. Получилась маленькая выставка. Подошли мои аспиранты полюбопытствовать, что я делаю. Я объяснил. Мы сели вокруг. Прочитал им один небольшой его рассказ. Большую часть они не поняли, пришлось перевести. Потом мы провели несколько минут в молчании.
И вот дни идут дальше. Мы ещё есть, а Довлатова нет. В этом есть какая-то неувязка логики человеческого существования, что старшие живы, а того, кто моложе, нет. Я не могу объяснить, почему это кажется мне таким несправедливым, может, оттого, что сие происходит и зависит не от нас».
Поэт, литературовед, эссеист Лев Лосев:
«Есть такое английское выражение “larger than life”, “крупнее, чем в жизни”. Люди, их слова и поступки в рассказе Довлатова становились “larger than life”, живее, чем в жизни. Получалось, что жизнь не такая уж однообразная рутина, что она забавнее, интереснее, драматичнее, чем кажется. Значит, наши дела ещё не так плохи».
Друг, русский и американский писатель, философ, публицист и издатель; автор книг для детей Игорь Маркович Ефимов:
«Что бы ни было написано в свидетельстве о его смерти, литературный диагноз должен быть таков: “Умер от безутешной и незаслуженной нелюбви к себе”».
Сергей Донатович Довлатов похоронен в Квинсе, округе в Нью-Йорке, на большом старом еврейском кладбище (но там встречаются армянские, грузинские, русские могилки), «Маунт Хеброн», расположенном за озером Медоу и парком Флашинг Медоус-Корона, на 20-м участке, в армянской части. Памятник создал известный у русских эмигрантов в США скульптор Леонид Лерман.
Сергей Донатович Довлатов родился 3 сентября 1941, умер 24 августа 1990 года. Писатель, журналист, один из самых читаемых современных русских писателей в мире.
В 1978 году эмигрировал. Жил в Австрии, в Вене, затем − в США, где стал одним из создателей русскоязычной газеты «Новый американец». В США проза Довлатова получила широкое признание, публиковалась в известнейших американских газетах и журналах.
В произведениях Довлатова тесно переплетены абсурдное и смешное, ирония и юмор, трагическое и комическое. Литератуовед, прозаик, эссеист, литературный критик, редактор Андрей Юрьевич Арьев, отметил, что художественная мысль Довлатова – «рассказать, как странно живут люди – то печально смеясь, то смешно печалясь».
Жизнь коротка
Левицкий раскрыл глаза и сразу начал припоминать какую-то забытую вчерашнюю метафору… «Полнолуние мятной таблетки»?.. «Банановый изгиб полумесяца»?.. Что-то в этом роде, хоть и значительнее по духу.
Метафоры являлись ночью, когда он уже лежал в постели. Записывать их маэстро ленился. Раньше они хранились в памяти до утра. Сейчас, как правило, он не без удовольствия забывал их. Сохранялось лёгкое облачко нереализованной метафоры. Упущенный шанс маленького словесного приключения.
Левицкий кинул взгляд на белый, амбулаторного цвета столик. Заметил огромный, дорической конфигурации торт. Начал пересчитывать тонкие витые свечи.
«Господи, − подумал Левицкий, − ещё один день рождения».
Эту фразу стоило приберечь для репортёров:
«Господи! Ещё один день рождения! Какая приятная неожиданность – семьдесят лет!»
Он представил себе заголовки:
«Русский писатель отмечает семидесятилетие на чужбине». «Книги юбиляра выходят повсюду, за исключением Москвы». И наконец: «О, Господи, ещё один день рождения!»…
Левицкий принял душ, оделся. Захватил почту. Жена, видимо, уехала за подарками. Герлинда – нечто среднее между родственницей и прислугой – обняла его. Маэстро прервал её словами:
– Ты упомянута в завещании.
Это была их старая шутка.
Она спросила:
– Чай или кофе?
– Пожалуй, кофе.
– Какой желаете?
– Коричневый, наверное.
Потом он расслышал:
– Вас ожидает дама.
Быстро спросил:
– Не с косой?
– Привезла вам какую-то редкость. Я думаю – книгу. Сказала – инкунабула.
Левицкий, улыбаясь, произнёс:
– De ses mains tombе’ le livre,
Dans lequel elle n’avait rien lu.
(«Из рук её выпала непрочитанная книга…»)
Регина Гаспарян сидела в холле больше часа. Правда, ей дали кофе с булочками. Тем не менее всё это было довольно унизительно. Могли бы пригласить в гостиную. Благоговение в ней перемешивалось с обидой.
В сумочке её лежало нечто, размером чуть поболее миниатюрного дамского браунинга «Элита-16».
Регина Гаспарян происходила из благородной обрусевшей семьи. Отец её был довольно известным преподавателем училища Штиглица. Будучи армянином, сел по делу космополитов. В пятидесятом году следователь Чуев бил его по физиономии альбомом репродукций Дега.
Мать её была квалифицированной переводчицей. Знала Кашкина. Встречалась с Ритой Ковалёвой. Месяц сопровождала Колдуэлла в его турне по Закавказью. Славилась тяжёлым характером и экзотической восточной красотой.
В юности Регина была типичной советской школьницей. Участвовала в самодеятельности. Играла Зою Космодемьянскую. Отец, реабилитированный при Хрущёве, называл её в шутку «Зойка Комсомодеянская».
Наступила оттепель. В доме известного художника Гаспаряна собирались молодые люди. В основном поэты. Здесь их подкармливали, а главное – терпеливо выслушивали. Среди них выделялись Липский и Брейн.
Все они понемногу ухаживали за красивой, начитанной, стройной Региной. Посвящали ей стихи. В основном шутливые, юмористические. Брейн писал ей из Сочи в начале Даманского кризиса:
Жди меня, и я вернусь, только очень жди,
Жди, когда наводят грусть жёлтые вожди…
Наступили семидесятые годы. Оттепель, как любят выражаться эмигрантские журналисты, сменилась заморозками. Лучшие друзья уезжали на Запад.
Регина Гаспарян колебалась очень недолго. У её мужа-физика была хорошая, так сказать, объективная профессия. Сама Регина кончила иняз. Восьмилетняя дочь её немного говорила по-английски. У матери были дальние родственники в Чикаго.
Семья начала готовиться к отъезду. И тут у Регины возникла неотступная мысль о Левицком.
Романы Левицкого уже давно циркулировали в самиздате. Его считали крупнейшим русским писателем в изгнании. Его даже упоминала советская литературная энциклопедия. Правда, с использованием бранных эпитетов.
Даже биографию Левицкого все знали. Он был сыном видного меньшевистского деятеля. Закончил Горный институт в Петербурге. Выпустил книгу стихов «Пробуждение», которая давно уже числилась библиографической редкостью. Эмигрировал с родителями в девятнадцатом году. Учился на историко-литературном отделении в Праге. Жил во Франции. Увлекался коллекционированием бабочек. Первый роман напечатал в «Современных записках». Год тренировал боксёров в фабричном районе Парижа. На похоронах Ходасевича избил циничного Георгия Иванова. Причём буквально на краю могилы.
Гитлера Левицкий ненавидел. Сталина – тем более. Ленина называл «смутьяном в кепочке». Накануне оккупации перебрался в Соединённые Штаты. Перешёл на английский язык, который, впрочем, знал с детства. Стал единственным тогда русско-американским прозаиком.
Всю жизнь он ненавидел хамство, антисемитизм и цензуру. Года за три до семидесятилетнего юбилея возненавидел Нобелевский комитет.
Все знали о его чудачествах. О проведённой мелом линии через три комнаты его гостиничного номера в Швейцарии. (Жене и кухарке запрещалось ступать на его территорию.) О многолетнем безнадёжном иске против соседа, который чересчур увлекался музыкой Вагнера. О его вечеринках с угощением, изготовленным по древнегреческим рецептам. О его дуэли с химиком Булавенко, усевшимся в подпитии на клавиши рояля. О его знаменитом высказывании: «Где-то в Сибири должна быть художественная литература…»
И так далее.
О его высокомерии ходили легенды. Так же, как и о его недоступности. Что, по существу, одно и то же. Знаменитому швейцарскому писателю, добивавшемуся встречи, Левицкий сказал по телефону:
«Заходите после двух – лет через шесть…»
О чём говорить, если даже знакомство с кухаркой Левицкого почиталось великой удачей…
В общем, Регину Гаспарян спросили:
– Что ты собираешься делать на Западе?
В ответ прозвучало:
– Многое будет зависеть от разговора с Левицким.
Я думаю, она хотела стать писательницей. Суждениям друзей не очень верила. Обращаться к советским знаменитостям не хотела. Ей не давала покоя кем-то сказанная фраза:
«Шапки долой, господа! Перед вами – гений!»
Кто это сказал? Когда? О ком?..
Накануне отъезда Регина позвонила трём знакомым книжным спекулянтам. Первого звали Савелий. Он сказал:
– «Пробуждение» – это, мать, дохлый номер.
– В смысле?
– Вариант типа «я извиняюсь».
– То есть?
– Операция – «туши свет».
– Если можно, выражайтесь попроще.
– Товар вне прейскуранта.
– Что это значит?
– Это значит – цены фантастические.
– Например?
– Как говорится – от и до.
– Не понимаю.
– От трёх и до пяти. Как у Чуковского.
– От трёх и до пяти – чего? Сотен?
– Ну.
– А у Чуковского – от двух.
– Так цены же растут…
Регина позвонила другому с фамилией или кличкой – Шмыгло. Он сказал:
– Что это за Левицкий? И что это ещё за «Пробуждение»? Не желаете ли Сименона?..
Третий спекулянт ответил:
– Юношеский сборник Левицкого у меня есть. К сожалению, он не продаётся. Готов обменять его на четырёхтомник Мандельштама.
В результате состоялся долгий тройной обмен. Регина достала кому-то заграничный слуховой аппарат. Кого-то устроили по блату в Лесотехническую академию. Кому-то досталось смягчение приговора за вымогательство и шантаж. Ещё кому-то – финская облицовочная плитка. На последнем этапе фигурировал четырёхтомник Мандельштама. (Под редакцией Филиппова и Струве.)
Через месяц Регина держала перед собой тонкую зеленоватую книжку. Издательство «Гиперборей». Санкт-Петербург. 1916 год. Иван Левицкий. «Пробуждение».
Регина знала, что у самого Левицкого нет этой книги. Об этом шла речь в его знаменитом интервью по «Голосу Америки». Левицкого спросили:
– Ваше отношение к юношеским стихам?
– Они забыты. Это были эскизы моих же последующих романов. Их не существует. Последним экземпляром знаменитый горец растопил буржуйку у себя на даче в Кунцеве.
Зимой Регина получила разрешение на выезд. Дальше было всякое. Отвратительная сцена на таможне. Три месяца нищеты в Ладисполе. Душное нью-йоркское лето, когда они с мужем боялись ночью выйти из гостиницы. Первая контора, откуда её уволили с формулировкой «излишнее рвение». Несколько рассказов в эмигрантской газете, за которые ей уплатили по тридцать долларов. Затем стремительное восхождение мужа – его неожиданно пригласила фирма «Эксон». А значит, собственный домик, поездки в Европу, разговоры о налогах…
Прошло лет шесть. Регина выпустила первую книгу. Она вызвала положительную реакцию. Кстати, одним из рецензентов был я.
Все эти годы она добивалась знакомства с Левицким. Через Гордея Булаховича познакомилась с его восьмидесятилетней кузиной. Но к этому времени та успела поссориться со знаменитым родственником. Конкретно, они заспорили – где именно стояла баня в родовом поместье Левицких – Ховрино.
Регина обращалась к Янсону, протоиерею Константину, дочери Зайцева – Ольге Борисовне.
Старый писатель Янсон ответил:
«Левицкий сказал обо мне Эдмунду Уилсону, что я, извините, говно…»
Отец Константин написал ей:
«Левицкий не христианин. Он слишком эгоистичен для этого. Адресочком его, виноват, не располагаю…»
Зайцева-Рейнольдс прислала какой-то берлинский адрес и записку:
«Последний раз я видела этого несносного мальчика в тридцать четвёртом году. Мы встретились на премьере “Тангейзера”. Он, помнится, сказал:
– Такое впечатление, что неожиданно запели ожившие картонные доспехи.
С тех пор мы не виделись. Боюсь, что его адрес мог измениться».
И все-таки Регина получила его швейцарский адрес. Как выяснилось, адрес был у издателя Поляка. Регина написала Левицкому короткое письмо. Тот откликнулся буквально через две недели:
«Адрес вы знаете. После шести я работаю. Так что приходите утром. И, пожалуйста, без цветов, которые имеют обыкновение вянуть. Постскриптум: не споткнитесь о мои ботинки, которые я ночью выставляю за дверь».
Сидя в холле, Регина задумалась. Почему этот человек живёт в отеле? Может быть, ему претит идея собственности? Надо бы задать ему этот вопрос. И ещё – что Левицкий думает о Солженицыне? Ведь они такие разные…
– Здравствуйте, Иван Владимирович!
– Моё почтение, – ответил рослый, коротко стриженный господин.
Затем он, не садясь, поинтересовался:
– Выпьете что-нибудь?
– У меня кофе… А вы?
Левицкий улыбнулся и медленно продекламировал:
Я пью неразбавленный виски,
Пью водку с зернистой икрой,
А друг мой, писатель Левицкий,
Лишь бабочек мучить герой… –это стихи одного моего приятеля.
И затем, после двух секунд молчания:
– Чем, сударыня, могу быть вам полезен?
Регина слегка наклонилась вперёд:
– Надо ли говорить, что я ваша давняя поклонница. Особенно ценю «Далёкий берег», «Шар», «Происхождение танго». Всё это я прочитала ещё дома. Риск лишь увеличивал эстетическое наслаждение…
– Да, – кивнул Левицкий, – я знаю. Это что-то вроде Поль де Кока или Мопассана. Читаешь в детстве с риском быть застигнутым… Извините, чем могу служить?
Регина чуть смутилась. Главное, не делать пауз… А он и вправду женоненавистник…
– Я знаю, что у вас сегодня день рождения.
– Спасибо, что напомнили. Ещё один день рождения. Приятная неожиданность – семьдесят лет.
Левицкий вдруг перешёл на шёпот. Глаза его странно округлились.
– Запомните главное, – сказал он, – жизнь коротка…
Регина, преодолевая смущение, выговорила:
– Разрешите кое-что преподнести вам… Я надеюсь… Я уверена… Короче – вот…
Левицкий принял маленькую жёлтую бандероль. Вскрыл её, достав из кармана маникюрные ножницы. Теперь он держал в руках свою книгу. Старинный шрифт, отклеившийся корешок, тридцать восемь листков ужасной промышленной бумаги.
Он раскрыл шестую страницу. Прочитал заглавие – «Тропинки сна». Вот он, знакомый неграмотный перенос – «смущение». Да ещё с непропечатавшимся хвостиком у «ща».
– О Господи, – сказал Левицкий, – чудо! Где вы это достали? Я был уверен, что экземпляров не существует. Я разыскивал их по всему миру…
– Возьмите, – сказала Регина, – и ещё…
Она достала из сумки рукопись в узком конверте. Левицкий учтиво ждал. Давно разработанным усилием он подавил страдальческую гримасу на лице. Потом спросил:
– Это ваше?
Регина отвечала с должной небрежностью:
– Это мои последние рассказы. Не лучшие, увы. Хотелось бы… Если это возможно… Короче, ваше мнение… Буквально в двух словах…
– Вас интересует письменный отзыв?
– Да, знаете ли, буквально три слова… Независимо от…
– Я пришлю вам открытку.
– Замечательно. Мой адрес на последней странице.
Левицкий привстал:
– А теперь извините меня. Процедуры.
Звякнув ложечкой, Регина отодвинула чашку. «Мог бы поинтересоваться, где я остановилась…»
Левицкий поцеловал ей руку:
– Спасибо. Боюсь, мои юношеские стихи не заслуживали ваших хлопот.
Он кивнул и направился в сторону лифта. Регина, нервно закуривая, пошла к вертящейся двери.
Левицкий поднялся на третий этаж. У порога своего номера остановился. Вынул из конверта рукопись. Оторвал клочок бумаги с адресом. Сунул его в карман байковых штанов. Приподнял никелированный отвес мусоропровода. Подержал на ладони маленькую книжку и затем торжествующе уронил её в гулкую черноту. Туда же, задевая стенки мусоропровода, полетела рукопись. Он успел заметить название «Лето в Карлсбаде». Мгновенно родился текст:
«Прочитал ваше тёплое ясное “Лето” – дважды. В нём есть ощущение жизни и смерти. А также – предчувствие осени. Поздравляю…»
Он зашёл в свой номер. Тотчас позвонил кухарке и сказал:
– Сыграем в акулину?